Исаак Башевис-Зингер - Пена

— Это был мой сын?

Школьников кивнул.

— Артуро не знал польского. Только испанский.

— Они говорят на языке медиума. Используют его тело как инструмент…

— Мне это поможет?

— Да, но не сразу…

— Когда можно прийти снова?

— В понедельник. Или нет, во вторник.

— Как мне выбраться отсюда? — спросил Макс.

— Пойдемте, я вас провожу.

— Все-таки я хотел бы поговорить с вашей сестрой. Хоть пару слов.

— Не сегодня.

Школьников провел его по длинному коридору и потом стоял в дверях, пока Макс медленно, осторожно, как человек, впервые вставший после долгой болезни, за время которой разучился ходить, спускался по лестнице. Колени дрожали, ступеньки казались слишком высокими. Он держался за перила, как старик. Еле выбрался на улицу. Легкий ветерок охладил лицо. Безлюдная, ночная Длугая исчезала в темноте. Трамваи здесь не ходили, дрожек не видать. Он зашагал по пустому тротуару. Макс был потрясен, изменился, словно долго пролежал в больнице или даже не один год отсидел в тюрьме. В этот вечер все стало другим, незнакомым: небо, дома, мостовая, водосточные канавы. Макс не понимал, где он и что тут делает. Остановился, вспомнил: он в Варшаве, живет в гостинице «Бристоль». Он ухлестывает за Циреле, дочерью святого человека, и Райзл Затычкой, любовницей Шмиля Сметаны… Так, хорошо. Ну, и как добраться до гостиницы? Наконец-то появился прохожий, Макс спросил дорогу, и тот объяснил, как пройти. Макс двинулся по Медовой, пересек Козью и оказался на Краковском Предместье. Днем на Медовой шум и толчея, лоточницы хватают покупателей за рукав, но сейчас она тянулась вдаль, полутемная и совершенно пустая. Еще там, где встречаются Козья и улица Подвале, запахло опасностью, которая часто подстерегает ночного прохожего в старом городе. «Как бы меня тут не прирезали!» — насторожился Макс. Редкие газовые фонари едва светили, из старинных домов выползали неясные, приглушенные звуки. С Вислы тянуло сыростью. Макс снова остановился. С чего вдруг Артуро, похороненный в Буэнос-Айресе, оказался в варшавской квартире? Как он нашел дорогу? Когда выучил польский? Обман, мошенничество…

— Не хочешь со мной? — окликнула Макса уличная девушка.

— Нет, красавица. — И он протянул ей десять грошей.

Святой человек пригласил Макса на встречу субботы.

В пятницу Макс был свободен и прошелся по магазинам, накупил всякой всячины: бутылку кошерного вина и, больше для женщин, сладкой водки, строго кошерного, даже с раввинской печатью, лосося, а вдобавок — конфет для Циреле (тоже кошерных) и букет цветов. Макс приехал за два часа до зажигания свечей. Обитатели Крохмальной смотрели, разинув рты, как он с букетом в руках вылезает из дрожек.

Когда он поднимался по лестнице, из всех дверей пахло рыбой, луком, петрушкой и свежей выпечкой. Он вошел к раввину. Ребецн, еще не причесанная, раскрасневшаяся, от удивления всплеснула руками:

— Циреле, поди сюда!

Циреле возилась с чолнтом. Завязала горшок оторванной от старой рубахи полоской ткани, а под нее засунула бумажку, на которой обратным концом ручки для письма вывела номер дома и квартиры.

— Мама! — воскликнула она. — Ты только посмотри, что он принес!

— Да что вы, нам этого не нужно, — запротестовала ребецн. — Даст бог, на Пурим гостинцы пришлете.

— Ёшче дал е ко до «ма ништана» [68] То есть «это будет еще не скоро». «Ма ништана» — «Чем отличается эта ночь от других>» (др.-евр.). Начальные слова песни, которую поют за пасхальной трапезой. , — припомнил Макс польско-еврейскую поговорку.

— Что это, лосось? Кошерный, с печатью? Кто же такое ест? А водка зачем? У нас никто не пьет, — твердила ребецн. — И цветы… Их-то куда?

— Я их в воду поставлю, чтобы не завяли, — сказала Циреле.

— Не по-нашему это, евреи дома цветов не держат.

— А что, разве цветы трефные?

— Нет, но… Зачем? Деньги на ветер.

— Ой, а это что такое? — удивилась Циреле. — Конфеты! Мам, посмотри, какая коробка! Наверно, два рубля стоит, не меньше.

— Циреле, это тебе.

— Спасибо большое! Транжира…

Циреле пришлось вернуться к чолнту, его уже вот-вот пора было нести в пекарню.

Макс спросил, где святой человек, но тот еще не вернулся из миквы. В кухне мешались друг с другом запахи рыбы, бульона, морковного цимеса и вина, которое ребецн сама делала из изюма.

Макс пошел в комнату. Братство молилось здесь только по субботам утром, а сейчас был накрыт стол, на нем стояли подсвечники — два серебряных и четыре латунных, под вышитой салфеткой лежали две халы, а рядом — хлебный нож с перламутровой рукояткой, графинчик и слегка помятый бокал для кидуша, наверно, старинный. Все готово к субботе.

Он достал из шкафа книгу, подержал и поставил обратно. Подошел к ковчегу, отодвинул полог и чуть-чуть приоткрыл дверцу. Внутри стоял единственный свиток в бордовом чехле, на свитке висела указка. Макс глубоко вдохнул запах ковчега. Пахло цедратом, воском и чем-то еще, что не описать словами.

Макс понимал, что ему нельзя открывать ковчег, он не имеет права прикасаться к святости. Не далее как вчера он осквернил руки, притронувшись к волшебному столику. Но было хорошо стоять тут, в окружении священных книг. На душе стало легко и спокойно. «Повезло святому человеку, — проворчал Макс. — Он-то идет прямым путем… И на этом свете ему благо, и на том в рай попадет, не иначе…» Макс вышел на балкон, в доме раввина он уже чувствовал себя своим человеком. Окинул взглядом улицу. Сразу видно, канун субботы. Пекари продают не сдобный хлеб, а халу, рулеты со смородиной и коржики. Евреи идут из миквы: лица красные, пейсы и бороды мокрые. Тут и там уже закрываются лавки. Видно, как в окнах мужчины и женщины расставляют на столах свечи, девушки несут в пекарни горшки с чолнтом.

А вон и пятнадцатый дом. Макс узнал Эстер, с которой недавно так опозорился. Сидит на скамеечке у ворот и взвешивает на весах огромный калач.

Даже на «Площади», где все время толкутся воры и проститутки, сейчас царил предпраздничный покой.

За границей Макс почти забыл про субботу. В Аргентине суббота — скорее подготовка к воскресенью. Вечером Рашель с испанской служанкой гладили в патио белье и одежду. Там же стоял бильярдный стол, и, пока женщины занимались глажкой, Макс с Артуро гоняли шары. Но здесь, в Варшаве, суббота по-прежнему свята.

Вскоре Макс услышал голос хозяина и пошел поздороваться. Рыжая борода раввина была влажной, он доставал из шкафа атласный кафтан и круглую меховую шапку. Раввин едва успел кивнуть Максу, как вбежала ребецн в растрепанном парике и запричитала:

— Ничего не успела! Я же так, не дай бог, субботу нарушу!

— До захода солнца еще полчаса, — успокоил муж.