Исаак Башевис-Зингер - Пена

— А что потом?

— А что потом, не знаю. Они уезжают и не пишут. Как моя мама говорила, за море — что на тот свет.

— И ты правда веришь, что ее Бог наказал?

Баша задумалась:

— А кто же еще?

— Может, Бог сидит на небесах, и мы тут волнуем Его не больше, чем прошлогодний снег.

— Нет, не может.

— Почему?

— Потому. Был у нас один праведник, реб Тодрес, так он говорил: Бог — наш отец, а мы Его дети. Он смотрит с неба и все видит. Если человеку щепка под ноготь попала, Бог и об этом знает.

— Зачем Он допускает, чтобы кому-нибудь щепка под ноготь воткнулась?

— За грехи.

— Почему Столыпин — министр, а твой отец — бедный меламед?

— Какой Столыпин, кто это? Они на этом свете обжираются, а на том свете их в ад утащат и там на доски с гвоздями положат.

— Значит, и тебя накажут, за то что ты со мной целовалась.

— Может, и накажут.

— Но целовалась же все-таки. Если хочешь жить в Аргентине, там нельзя из себя праведницу строить. Сразу говорю.

— Да знаю, знаю.

— И все равно хочешь уехать?

— Не могу я здесь. Годы летят, жизнь проходит. Без приданого девушке замуж не выйти. Старуха печенки переедает. Встаю ни свет ни заря, а зачем? Опять посуду мыть, опять печку растапливать, опять картошку чистить. В четверг и пятницу как лошадь пашу, суббота придет — у окна сижу, смотрю на помойку во дворе…

— Значит, думаешь, лучше ад, чем такая жизнь?

— До ада еще далеко…

— В книгах пишут, что ада вообще нет.

— А ежели так, то тем лучше.

— Ну, иди ко мне.

Макс встал, Баша тоже. Он подошел к ней, обнял за плечи, наклонил и поцеловал. Все страхи исчезли. Не переставая целовать Башу в губы, он потянул ее к кровати.

Баша стала вырываться.

— Прекратите, я девушка порядочная!

— Побыла порядочной, и хватит.

Он хотел повалить ее на кровать. Баша раскраснелась, глаза горели ярко-зеленым пламенем, во взгляде смешались и влюбленность, и гнев. Девушка боролась, с неожиданной силой схватив Макса за руки, но, казалось, она улыбается.

— Прошу вас! Пустите меня, пожалуйста! Не сейчас!

— А когда?

— В другой раз, — умоляла Баша.

Он попытался сорвать с нее одежду.

— Вы мне платье порвали, — прошипела девушка, и вдруг ее ногти впились Максу в лицо. Она царапнула его без ненависти, без злости, но просто играя, как кошка. Он почувствовал, что по щеке течет теплая кровь. Выпустил Башу, и она отскочила от него так проворно, что он даже удивился. И вскрикнула:

— Ой, мамочки! Кровь!

И тут же кинулась его обнимать, целовать, потом подбежала к крану, намочила полотенце и приложила Максу к лицу. Он взял у нее полотенце, вытерся.

— Дикая какая-то… Так когда?

— В другой раз, — повторила Баша. — Нельзя же вот так, средь бела дня!

И вдруг расплакалась. В одну секунду ее лицо изменилось, во взгляде смешались и страх, и нежность, и раскаяние. Она захлопотала вокруг Макса, как мать, нечаянно поранившая ребенка. Опять схватила полотенце и рванулась к крану.

— У вас тут йода нет?

Заливаясь слезами, как перепуганная маленькая девочка, Баша снова бросилась Максу на шею. Она гладила его, целовала ему плечи, грудь, ворот рубахи.

Высвободившись из ее объятий, Макс подошел к зеркалу. Девушка робко заглянула ему через плечо. Ну вот, две глубокие царапины, одна на лбу, другая на щеке.

«И как я в таком виде покажусь Райзл? — подумал Макс. — А потом Циреле? Неделю ждать, пока заживет».

Он был зол на эту местечковую дуру, но она по-прежнему вызывала в нем желание. Он все еще ее хотел. Повернувшись к Баше, он схватил ее за волосы.

— Сейчас или никогда!

— Господи, день же на дворе! Не могу я так!

Она рухнула перед ним на колени, как актриса в еврейском театре, прильнула к его ногам, потом схватила за руки и стала целовать его манжеты.

Макс поднял ее за плечи.

— Я шторы спущу.

— Нет, пожалуйста, — всхлипнула Баша.

— Идиотка упрямая!..

Он с силой толкнул ее на кровать, но девушка чудом устояла на ногах. Ее волосы растрепались, лицо распухло от слез. Тяжело дыша, она опять и опять повторяла одно и то же слово, которое Макс не мог разобрать. Что-то невнятное, как лепет младенца.

«Значит, не судьба», — услышал Макс свой внутренний голос.

Он сам намочил под краном полотенце и прижал к расцарапанному лицу, как компресс. Боль становилась все сильнее.

— Лахудра, пугало огородное! Овца вышковская!.. — Полузабытые ругательства сами собой слетали с его губ. Желание не исчезло, Максу хотелось взять ее силой, но какая-то частичка его мозга, за которой остается последнее слово, говорила «нет». Еще, чего доброго, заорет, прислуга услышит. Не для того он приехал в Варшаву, чтобы попасть в Арсенал.

Макс опять охладил под краном испачканное кровью полотенце и прижал к лицу. Одним глазом посмотрел на Башу.

Девушка наблюдала за ним с мольбой, удивлением и любопытством. Было в ее взгляде и что-то еще. Ее губы беззвучно шевелились. Макс только теперь заметил, что он натворил: ее платье было разорвано на груди, так что виднелась нижняя рубашка.

«Как же она домой пойдет? — подумал Макс. — Где сейчас другое платье найдешь? И что ее хозяйка скажет? А может, взять да увезти ее вот так, прямо отсюда?» — неожиданно пришло ему в голову.

— Ну что, хочешь со мной в Америку? — спросил он вслух. — В смысле прямо сейчас, сегодня!

Баша засветилась от радости:

— В субботу?

— Туда можно хоть в Йом Кипур ехать.

— Вы же смеетесь надо мной!

— Я тебе платье порвал. Как ты в нем домой пойдешь?

— Булавкой заколю…

Она взяла со стула сумочку и, порывшись, достала две шпильки и английскую булавку.

— Нельзя в субботу, но…

Макс стоял и смотрел, как она возится с платьем.

— Как только суббота кончится, я тебе сразу другое куплю. Или, хочешь, денег дам, сама купишь. Или в починку отдашь.

— Не надо. Я сама починю, так что никто и не заметит.

— Куплю, куплю. Когда теперь увидимся?

— У меня только раз в две недели выходной.

— И когда теперь?

— В эту среду.

Они договорились о следующем свидании. Макс уже подал ей шляпу, но вдруг снова заключил девушку в объятия. Он целовал ее, и она отвечала на его поцелуи, что-то кричала, но он будто не слышал. Ее лицо раскраснелось, щеки стали влажны. Прижав ее к груди, Макс опять почувствовал желание и уверенность в своих силах.

— Приходи. Ты должна быть моей.

Ехать в субботу на дрожках Баша отказалась, а идти пешком ей было тяжело. Повиснув на руке Макса, она шла маленькими шажками и тараторила:

— Не буду я больше на них пахать! Господи, на что оно мне надо?

— Если хочешь, я тебе номер в гостинице сниму, и можешь больше у них вообще не показываться.

— Какой номер, что ты болтаешь? У меня же все вещи там. И они мне еще за полгода должны. А чего мне в гостинице-то сидеть? Я работать привыкла.