Исаак Башевис-Зингер - Пена

Раздался стук в дверь. Баша отскочила от него и стала торопливо поправлять платье и прическу.

Макс открыл. На пороге стояла горничная в чепце и белом переднике.

— Вас к телефону.

Он узнал голос Райзл.

— Макс, это ты? Не думала, что ты в гостинице, но все-таки решила позвонить. Ну как, встретился с Башей?

— Да. Она сейчас тут, у меня.

— Поздравляю!

— Это не то, о чем ты подумала.

— Да? А что же вы там делаете, псалмы читаете?

— Разговариваем.

— Надо бы ее испортить, но спешить некуда. Макс, Шмиль сегодня утром в Лодзь уехал.

— Он что, ездит по субботам?

— В субботу даже лучше, чем на буднях. В поезде свободнее.

— И то верно.

— Ты там эту Башу сильно не задерживай. Знаю я ее хозяев, это ж весь мир перевернется, если она им на третью трапезу рыбы и простокваши не подаст. Что вечером делаешь?

— Сначала гавдолу [86] Гавдола («разделение») — церемония, которую проводят на исходе субботы и праздника. Ставят на блюдце бокал, наполняют его вином, чтобы оно перелилось через край, зажигают плетеную свечу с несколькими (не меньше двух) фитилями, поворачивают руки так, чтобы огонь свечи отразился в ногтях, затем гасят свечу в пролитом на блюдце вине и нюхают ароматические специи. Все действия сопровождаются особыми благословениями. , потом «Гамавдил» [87] «Гамавдил» («Отделяющий <���святое от будничного>») — молитва, которую читают или поют после гавдолы. пою.

— Приходи, вместе споем.

— Договорились.

— В котором часу подойдешь?

— В семь.

— Только смотри, перед этим живота не набивай. Кто ко мне приходит, тот обязан поесть.

— Я ж тебя до костей объем.

— Да и на здоровье.

Макс повесил трубку и вернулся к Баше. Он боялся, что сегодня вечером останется один, но, видно, какой-то бес его опекает. Постоянно держит в страхе, но кое-что подкидывает понемножку.

Баша сидела на стуле, расчесывая гребнем рыжие локоны.

— А у моего старика тоже телефон есть, — сообщила она Максу. — Вдруг звонок среди ночи, все вскакивают. Старик берет трубку, а ему говорят: «У вас завязки от кальсон по полу волочатся».

— Шутники.

— Они многим житья не дают. Жене звонят, что муж за девками бегает. Он приходит домой, а она ему скандал устраивает. Или мужу говорят, что жена любовника завела. Могут даже какому-нибудь ребе позвонить или генералу, кому хочешь. Мои уже по ночам трубку не снимают. Позвонит-позвонит и перестанет.

— А ничего, если я тебе позвоню?

— Можно, когда хозяев дома нет. Намедни из нашего местечка один звонил, а старик как начнет выспрашивать, кто это, да чего он хочет. Пытал, пока тот трубку не положил.

— Ревнует, наверное. Он к тебе не пристает?

— Бывает, ущипнет, извините, за мягкое место. Но ему со мной ничего не светит.

— Он хасид?

— Каждое утро в синагогу ходит. По субботам змирес поет, так что уши вянут.

— Да, человек никогда своего не упустит, — задумчиво сказал Макс.

Башин поцелуй еще не остыл у него на губах. Сколько у него было дамочек, но он узнал о них лишь одно: мужчине не дано понять, как работает женская голова. Все одинаковые, и в то же время все разные. Казалось бы, ничего не делают просто так, но никогда не знаешь, чего от них ждать. Вот, например, почему она его поцеловала? Потому что он пообещал увезти ее за границу? Или он ей нравится? Слова Райзл, что надо ее испортить, но не слишком быстро, и возбудили его, и напугали. «Куда мне кого-то портить? У меня самого все давно испортилось…»

Макс уже заранее испытывал страх перед сегодняшней встречей с Райзл. Райзл — это не Баша. В открытую говорит: «Шмиль уехал…» И в голосе какай-то грязный смешок. Макс повернулся к Баше:

— Если ты не готова со мной спать, можно погулять или в ресторан сходить.

— Не хочу гулять. Я на этих каблуках все ноги переломаю.

— Тогда давай пообедаем.

— Я не голодна.

— Так чего ты хочешь? Здесь сидеть, что ли?

— Да я бы тут всю жизнь сидела.

Макс усмехнулся.

— Переспала бы со мной сегодня ночью?

— Наверно, да.

— Расскажи о себе. Давно в служанки пошла?

— Скоро девять лет. Сперва в Вышкове служила у богача местного, реб Носеле Явровера. Там еще одна служанка была, а я у ней в помощницах. Она меня на кухню не пускала, но если молоко убежит, я виноватая. Из-за моих волос рыжей телицей меня звала. Говорят, мужчины злые, но если баба злая попадется, это в тысячу раз хуже. Жених у ней был, мясник, так с ним-то она добренькая была, хоть на хлеб намазывай. Имя ему Шлойме, но все его Лёмой звали. Этот Лёма был парень не промах, везде успевал. Поглядывал на меня, за косички дергал. Ох и злилась же она! Однажды у хозяина десять рублей пропало, так она сказала, это я взяла. Небось сама стянула, а меня воровкой назвала. Но Бог ее наказал. Моя бабушка говорила: Господь долго терпит, да больно бьет. Лёма этот под призыв попал, забрили его. У богатеньких сынки увечья себе наносят и докторов подкупают, а у простого мясника откуда деньги? Такому и не покалечиться, здоровый как бык. Ведут его к присяге, а Ройза-Лея — так ее звали — следом бежит и рыдает, как на похоронах. А он повернулся и кричит: «Чего развылась? Я не помер еще!» Отправили его куда-то далеко, месяц за месяцем проходит, а от него ни строчки. Она что ни день на почту бегает, спрашивает, нет ли письма, а гои смеются. «Как придет, — говорят, — почтальон тебе домой принесет». И вот через полгода приходит письмо, но не от него, а от двоюродной сестры Ройзы-Леи: сбежал Лёма из армии и в Америку уехал! В Америке тогда голод был, не помню, как это называется. Работы не найти, так он к девушке пристал, у которой отец портняжную мастерскую держал, рубахи шил. Она страшная была, но если есть нечего, да еще в чужом городе, то шибко привередничать не будешь. Ройза-Лея как услыхала — ей хозяин письмо прочел — разрыдалась и остановиться на могла. Бегает туда-сюда, руки ломает, орет: «Лёма, что ж ты со мной сделал! Лёма, за что ты меня так унизил?» Сперва подумали, пускай себе выплачется. Но день проходит, второй, а она ничего по хозяйству не делает. Хозяйка ее и выгнала…

— А ты вместо нее стала?

— Нет, мне хозяйка не доверяла у плиты стоять. Меня тоже рассчитали.

— И что дальше было с этой Ройзой-Леей?

— До того она жирная была, как свинья, а после письма с тела спала. Высохла вся, как от чахотки. Я тогда в Варшаву перебралась, а когда на Пейсах [88] Восьмидневный весенний праздник в память об исходе из Египта. домой вернулась, она уже в Америку уехала.

— И Лёму у жены увела?

— Как вы догадались? Хотела, но только черта с два у нее получилось. В Америке если женился, пиши пропало. Там женщина — тоже человек, просто так не бросишь. Но нашелся старичок один, Екеле, наш, вышковский. Вдовец, с пятью детьми остался. Она за него и выскочила.