Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Нет, жены военного министра. По крайней мере, так твердит молва, — возразил герцог, употреблявший в разговоре словечки, отдававшие, по его мнению, «старым режимом». — Во всяком случае, лично про меня, кажется, все знают, что я настроен совершенно не так, как мой кузен Жильбер. Я в отличие от него не феодал: если бы я дружил с негром, я бы показывался с ним на людях и меня бы не волновало, что подумает тот или этот, будто сейчас сороковой год, но, в конце концов, согласитесь, что, если зовешься Сен-Лу, не годится идти наперекор всеобщему мнению, которое все же умнее Вольтера [143] …наперекор всеобщему мнению, которое все же умнее Вольтера … — Неточная цитата из речи Талейрана в палате пэров 24 июля 1821 г. во время обсуждения закона о периодической печати; Талейран выступал против цензуры и за свободу прессы. и даже умнее моего племянника. Тем более нечего предаваться сентиментальной, так сказать, акробатике за неделю до того, как тебя будут представлять в Кружке. Это какое-то упрямство! Скорее всего, его взвинтила эта маленькая дрянь. Она его убедила, что он должен стать «интеллектуалом». У этих господ «интеллектуалы» годятся на все случаи жизни. Кстати, на эту тему была премилая игра слов, но очень обидная.

И герцог шепотом процитировал герцогине и г-ну д’Аржанкуру шутку про евреев-коммерсантов, которая в самом деле уже успела прозвучать в Жокей-клубе, потому что из всех летучих семян самое крылатое, чьи крылышки способны унести его дальше всего от места, где оно зародилось, — это по-прежнему шутка.

— Мы бы могли попросить объяснений у этого господина, он, кажется, эрудит, — сказал он, кивая на историка. — Но лучше об этом не говорить, тем более что все это сплошное заблуждение. Я не такой спесивый, как моя кузина Мирпуа, которая уверяет, что может проследить череду своих предков до Рождества Христова, вплоть до колена Левитова, и ручаюсь, что в нашей семье никогда не было ни капли еврейской крови. Но все-таки не надо нас водить за нос: ясно же, что прелестные убеждения моего любезного племянничка наделают шума. Тем более Фезенак болен, все будет вести Дюрас, а вы сами знаете, любит ли он попадать прямо в яблочко, — сказал герцог, которому никак не удавалось выяснить точный смысл некоторых выражений: он полагал, что попасть в яблочко означает не догадаться, а угодить в затруднительное положение.

— Во всяком случае, если этот ваш Дрейфус и невиновен, — перебила герцогиня, — он этого ничем не доказывает. Какие идиотские напыщенные письма он пишет со своего острова! Не знаю, намного ли лучше него господин Эстергази, но Эстергази хотя бы строит фразы более изысканно, более колоритно. Наверно, сторонники господина Дрейфуса не в восторге. Как им не повезло, что они не могут выбрать другую невинную жертву.

Все покатились со смеху. «Вы слышали, что сказала Ориана?» — тут же спросил герцог Германтский у г-жи де Вильпаризи. — «Да, очень смешно». Но герцогу этого было мало: «А по-моему, совершенно не смешно; вернее, мне совершенно все равно, смешно это или нет. Остроумие меня не занимает». Г-н д’Аржанкур запротестовал. «Он совершенно не думает того, что говорит», — прошептала герцогиня. «Это, конечно, потому, что в парламенте я слушал блестящие речи, которые ничего не значили. Я научился ценить в них главным образом логику. Потому, наверно, меня и не переизбрали. К смешному я равнодушен». — «Базен, милый, не стройте из себя Жозефа Прюдома [144] Жозеф Прюдом — персонаж, созданный карикатуристом и сатириком Анри Монье (1799–1877), тип велеречивого и ограниченного буржуа. , вы же знаете, никто не ценит остроумие больше, чем вы». — «Дайте мне договорить. Именно потому, что я равнодушен к фиглярству, я часто восхищаюсь остроумием моей жены. Пищей для него служат, как правило, точные наблюдения. Она рассуждает как мужчина и формулирует как писатель».

Блок пытался навести г-на де Норпуа на разговор о полковнике Пикаре.

— Не приходится сомневаться, — отвечал г-н де Норпуа, — что выслушать его показания было необходимо. Я знаю, что это мое мнение исторгло вопли не у одного коллеги, но, на мой взгляд, правительство обязано было дать ему слово. Из такого тупика невозможно выбраться путем простого пируэта, иначе можно увязнуть с головой. Что до самого офицера, на первом заседании его показания произвели чрезвычайно благоприятное впечатление. Когда все увидели, как он, ладный, в нарядной военной форме, совершенно просто и откровенно рассказывает о том, что видел, что понял, и произносит: «Клянусь честью солдата (здесь голос г-на де Норпуа дрогнул от легкого патриотического тремоло), таково мое убеждение», — безусловно, впечатление он произвел очень глубокое.

«Ну вот, он дрейфусар, в этом нет ни тени сомнения», — подумал Блок.

— Но он совершенно утратил всеобщую симпатию, которую ему удалось завоевать поначалу, после очной ставки с архивариусом Грибленом: когда раздался голос старого служаки, честнейшего человека (дальнейшие слова г-н де Норпуа произнес с энергией, которую сообщает нам искренняя убежденность), когда все его услышали, когда увидели, как он посмотрел в глаза своему начальнику, бесстрашно выдержал паузу и произнес тоном, не терпящим возражений: «Полковник, вам хорошо известно, что я никогда не лгал, и точно так же вам известно, что сейчас, как всегда, я говорю правду», — ветер переменился, и как господин Пикар ни лез из кожи вон на следующих заседаниях, он потерпел полное фиаско.

«Нет, он решительно антидрейфусар, это ясно как день, — сказал себе Блок. — Но если он считает, что Пикар — предатель и лжец, как же он может считаться с его разоблачениями и упоминать их с одобрением, будто считает их искренними? А если Пикар, наоборот, представляется ему праведником, который говорит чистую правду, — как же он может подозревать, будто тот лгал на очной ставке с Грибленом?»

Может быть, Норпуа говорил с Блоком как с единомышленником именно потому, что был даже более завзятым антидрейфусаром, чем правительство, а потому питал к этому правительству такую же вражду, как сторонники Дрейфуса. А может быть, его занимало нечто более существенное, располагавшееся на другом уровне, с которого дрейфусарство казалось незначительной подробностью, не заслуживавшей чести отвлекать патриота, которого заботят великие вопросы внешней политики. Но скорее всего, дело в том, что правила политического благоразумия годятся только там, где речь идет о форме, о процедуре, об уместности того или иного действия, однако они точно так же не в силах разрешить основные проблемы, как в философии чистая логика не может справиться с загадкой жизни и смерти; хотя, возможно, это самое благоразумие подсказывало ему, что рассуждать о таких материях опасно, и из осторожности он предпочитал обсуждать лишь второстепенные дела. Но Блок ошибался, воображая, будто г-н де Норпуа, даже если бы он был по натуре не столь осторожен и не подходил к любой проблеме исключительно формально, мог бы, при желании, открыть ему правду о роли Анри, Пикара, дю Пати де Клама [145] …о роли… дю Пати де Клама … — Маркиз дю Пати де Клам (1853?–1916) в 1894 г. был высокопоставленным офицером Генерального штаба; ему было поручено расследование по делу Дрейфуса, и он настаивал на виновности подсудимого, а затем свидетельствовал в суде над Золя. на каждом этапе дела Дрейфуса. Блок даже мысли не допускал, что г-н де Норпуа и сам не знал об этом всей правды. Ведь он был знаком с министрами — как же он мог оставаться в неведении? Наверняка Блок полагал, что наиболее мудрые головы способны в какой-то мере догадаться, что происходит в политике, но он воображал, вместе с большинством, что безусловная и осязаемая истина в политике непременно хранится в секретном досье президента Республики и президента Государственного совета, а те сообщают ее министрам. Но ведь даже когда истина в политике опирается на документы, они обычно имеют не большую ценность, чем рентгеновский снимок: непосвященные воображают, будто это четкое описание болезни пациента, а на самом деле этот снимок передает лишь какой-то элемент общей картины, который добавится к множеству других, о которых станет рассуждать врач, чтобы вывести из них диагноз. Вот так ускользает от нас истина в политике, когда мы сближаемся со знающими людьми, о которых думали, что им известна эта истина. И если взять то же дело Дрейфуса, то и позже, когда произошли такие поразительные события, как признание Анри, а затем его самоубийство [146] …признание Анри, а затем его самоубийство … — Полковник Анри был автором фальшивки, которая фигурировала в суде как улика против Дрейфуса; он был вынужден признаться в фальсификации, подвергся аресту и покончил с собой. , министры-дрейфусары трактовали их совершенно не так, как Кавиньяк и Кюинье [147] … совершенно не так, как Кавиньяк и Кюинье … — Годфруа Кавиньяк (1853–1905) был военным министром. Капитан Луи Кюинье, служивший в кабинете военного министра, информировал Кавиньяка о том, что документ, служивший уликой против Дрейфуса, представляет собой фальшивку. Кавиньяк был против пересмотра дела, однако допросил Анри и получил от него признание в подделке. Тем не менее он настаивал, что дело Дрейфуса не следует пересматривать, и ему пришлось уйти в отставку. , которые сами обнаружили фальшивку и провели допрос; более того, даже министры-дрейфусары, причем одного и того же толка, судившие не только на основании одних и тех же фактов, но и в одном и том же духе, объясняли роль Анри в диаметрально противоположном смысле: одни считали его сообщником Эстергази, другие, напротив, приписывали эту роль дю Пати де Кламу, тем самым поддерживая тезис своего противника Кюинье и полностью расходясь со своим союзником Ренаком [148] … со своим союзником Ренаком . — Жозеф Ренак (1856–1921) был депутатом и страстно выступал за пересмотр дела Дрейфуса. Пруст был с ним знаком и состоял в переписке. . Все, что Блок смог вытянуть из г-на де Норпуа, было замечание, что если начальник Генерального штаба г-н де Буадефр в самом деле приказал г-ну Рошфору передать секретное сообщение, то это воистину весьма прискорбно [149] … приказал г-ну Рошфору… весьма прискорбно . — Маркиз де Рошфор-Люсе (он же Анри Рошфор; 1831–1913) — директор газеты «Энтранзижан», принадлежал к лагерю противников Дрейфуса. .