Марсель Пруст - Сторона Германтов

Поскольку то, что сказал ему г-н де Норпуа, не вполне его удовлетворило, он подошел к архивисту и спросил, не бывает ли у г-жи де Вильпаризи г-н дю Пати де Клам или г-н Жозеф Ренак. Архивист ему не ответил: он был националистом и постоянно уверял маркизу, что в обществе назревает война и нужно быть осторожней в выборе знакомств. Он решил, что Блок, возможно, агент Синдиката, явившийся собирать сведения, и тут же пересказал г-же де Вильпаризи, о чем он спрашивал. Маркиза рассудила, что Блок по меньшей мере дурно воспитан, а может быть, и опасен для репутации г-на де Норпуа. И потом, она хотела угодить архивисту, единственному человеку, перед которым она немного робела: он занимался, правда, без особого успеха, ее образованием, читая ей каждое утро статью г-на Жюде в «Ле Пти Журналь» [163] …статью г-на Жюде в «Ле Пти Журналь». — «Ле Пти Журналь» — газета республиканского и консервативного толка, выходившая с 1863 по 1944 г. Журналист Эрнест Жюде (1851–1943) публиковал в ней статьи националистического толка, в частности статью «Золя-отец и сын» (23 мая 1898), в которой очернял прошлое Золя и его отца. На следующий день Золя подал на него в суд, и 3 августа Жюде и «Пти Журналь» были признаны виновными в клевете. . Следовало внушить Блоку, чтобы он больше к ней не приходил, и в своем светском репертуаре она с легкостью отыскала сцену, в которой гранд-дама отказывает кому-нибудь от дома, — сцену, отнюдь не подразумевавшую, вопреки тому, что можно было предположить, ни подъятого перста, ни горящего взора. Когда Блок подошел к ней попрощаться, она утопала в огромном кресле и, казалось, с трудом очнулась от дремы. Ее прелестный рассеянный взгляд слегка мерцал, подобно перламутру. Прощальные слова Блока исторгли у нее на лице лишь томную улыбку, не сопровождавшуюся ни единым словом; руки она ему тоже не подала. Эта сцена крайне изумила Блока, но, поскольку вокруг них толпилось много народу, он почувствовал, что, пожалуй, угодил в неловкое положение, и, чтобы преодолеть сопротивление маркизы, он, не дождавшись ее руки, сам протянул ей свою. Г-жа де Вильпаризи была потрясена. Но при всем желании угодить архивисту и клану противников Дрейфуса в целом, она, видимо, хотела позаботиться и о будущем, а потому просто-напросто опустила веки и прикрыла глаза.

— Кажется, она спит, — сказал Блок архивисту, который, чувствуя поддержку маркизы, изобразил на лице негодование. — Прощайте, сударыня, — крикнул Блок.

Маркиза слабо шевельнула губами, словно умирающая, которая пытается что-то сказать, но никого уже не узнает. Блок удалился, уверенный, что она вконец одряхлела, и тут она вновь ожила, исполнилась сил и повернулась к маркизу д’Аржанкуру. Несколько дней спустя Блок пришел к ней опять, обуреваемый любопытством и желанием уяснить себе столь странное происшествие. Она приняла его очень приветливо, потому что была добра, потому что архивиста при ней не было, потому что ей очень хотелось, чтобы у нее сыграли спектакль, в чем Блок обещал посодействовать, и в конце концов потому, что уже исполнила привлекавшую ее роль гранд-дамы, вызвавшую всеобщее восхищение настолько, что в тот же вечер эта роль обсуждалась в разных салонах, правда, в такой версии, которая не имела ничего общего с истиной.

— Вы говорили о «Семи принцессах», герцогиня, а знаете ли вы, что автор этого… я бы сказал, этого пасквиля — мой компатриот (чем я отнюдь не горжусь), — сказал д’Аржанкур с иронией, к которой примешивалось удовлетворение: ведь он знал лучше других, кто автор произведения, о котором зашел разговор. — Да, он по национальности бельгиец, — добавил он.

— В самом деле? Нет, мы не станем вас винить в какой бы то ни было причастности к «Семи принцессам». К счастью для вас и для ваших компатриотов, вы совсем не похожи на автора этой чепухи. Я знаю очень славных бельгийцев, вас, вашего короля — он немного застенчив, но весьма остроумен! — моих кузенов герцогов де Линь и многих других, но, к счастью, все вы говорите совсем на другом языке, чем автор «Семи принцесс». Словом, если вам угодно знать мое мнение, тут вообще не о чем говорить. Эти люди нарочно притворяются невразумительными, а если надо, то и смехотворными, чтобы скрыть отсутствие мыслей. Если бы за всем этим хоть что-нибудь стояло, я бы вам призналась, что определенная доля дерзости меня не пугает, лишь бы за ней скрывалась мысль. Не знаю, читали ли вы пьесу Борелли. Некоторых она шокировала, но вы можете убить меня на месте, — добавила она, полагая, что вряд ли подвергает себя большому риску, — а мне она показалась бесконечно интересной [164] …читали ли вы пьесу Борелли… мне она показалась бесконечно интересной . — Герцогиня Германтская обнаруживает известную начитанность: речь идет об одноактной пьесе Борелли «Ален Шартье», в которой средневековый поэт Ален Шартье посылает принцессе Маргарите сонет, где описывает, как принцесса спит среди лилий, и сетует на то, что вдохновение его покинуло и только поцелуй принцессы может вернуть ему утраченный дар. Герцогиня противопоставляет «плохому» Метерлинку «хорошего» Борелли, притом что спящая принцесса и лилии фигурируют в обеих пьесах. . Не то что «Семь принцесс»! Пускай одна из этих принцесс дарит свою благосклонность моему племяннику, не могу же я из семейной привязанности…

Тут речь герцогини резко оборвалась, потому что в гостиную вошла новая дама: это была виконтесса де Марсант, мать Робера. Г-жа де Марсант считалась в Сен-Жерменском предместье высшим существом, ей приписывали ангельскую доброту и смирение. Мне об этом уже говорили, и у меня не было особых причин удивляться, ведь я не знал тогда, что она родная сестра герцога Германтского. Позже я всегда поражался, видя, как в этом обществе меланхоличные, чистые, смиренные, жертвенные дамы, чтимые как безгрешные святые с витражей, расцветают на той же генеалогической ветви, что и их грубые, распутные и ничтожные братья. Мне казалось, что когда брат и сестра настолько похожи внешне, как герцог Германтский и г-жа де Марсант, то у них и склад ума, и сердце должны быть одни и те же, как если бы в них воплотился один и тот же человек, у которого могут быть разные настроения, но при этом если он ограниченный, от него нельзя ожидать широты взглядов, а если у него черствое сердце — беззаветного самоотречения.

Г-жа де Марсант слушала лекции Брюнетьера [165] …слушала лекции Брюнетьера . — Фердинанд Брюнетьер (1849–1906) — французский литературовед, историк литературы и критик, сотрудник, потом редактор журнала «Ревю де Дё Монд», стойкий защитник католицизма, противник Дрейфуса, в 1880-х гг. читал лекции в Эколь Нормаль. . Она воодушевляла Сен-Жерменское предместье, а ее беспорочная жизнь еще и служила всем примером. Но морфологическое строение изящного носа в сочетании с пронзительным взглядом намекало на то, что в умственном и нравственном плане г-жу де Марсант следовало бы отнести к тому же семейству, что и герцога, ее брата. Мне не верилось, что по причине всего лишь принадлежности к женскому полу, а также, быть может, перенесенных страданий и всеобщего уважения можно отличаться от своей родни так же сильно, как в эпических поэмах отличаются от свирепых братьев сестры, которым достались все добродетели и вся красота. Мне казалось, что природа располагает меньшей свободой, чем старинные поэты, и для всех членов семьи должна пользоваться приблизительно одними и теми же элементами; я никак не ожидал от нее такой изобретательности, чтобы из тех же материалов, которые пошли на создание дурака и грубияна, она творили обширный ум без тени глупости или святость без следа жестокости. На г-же де Марсант было платье из тончайшего шелка, расшитого узором из больших пальмовых листьев, на которые были нашиты матерчатые черные цветочки. Дело в том, что три недели тому назад она потеряла кузена, г-на де Монморанси, но это не мешало ей, пускай в трауре, делать визиты, посещать обеды в узком кругу. Это была гранд-дама. В душе ее сохранялся атавизм — легкомыслие и строгость придворной жизни. У г-жи де Марсант не хватило сил долго оплакивать отца и мать, но ни за что на свете она не стала бы носить цветные платья месяц после смерти кузена. Со мной она общалась более чем любезно, поскольку я был другом Робера и принадлежал к тому же кругу, что Робер. Ее доброта сопровождалась притворной застенчивостью, чем-то вроде мгновенных перебоев голоса, взгляда, мысли, которые поспешно унимаешь, — так оправляют юбку, чтобы, как требует хорошее воспитание, она не занимала слишком много места и чтобы упругий материал не комкался. Впрочем, прекрасное воспитание не следует понимать слишком буквально: многие из этих дам очень быстро впадают в распутство, но заученных в детстве хороших манер никогда не забывают. Разговор г-жи де Марсант вызывал легкое раздражение, потому что всякий раз, когда речь заходила о разночинце, например о Берготте или об Эльстире, она, отчеканивая слово «честь», словно придавая ему особый смысл, и произнося его особым тоном, с интонацией, присущей Германтам, говорила: «Я имела честь, огромную ч-е-с-ть встретиться с господином Берготтом, познакомиться с господином Эльстиром», не то желая подчеркнуть собственное смирение, не то разделяя с герцогом Германтским пристрастие к устаревшим выражениям, отражающее протест против нынешнего дурного воспитания, против того, что люди перестали выражать друг другу должное почтение. Какая бы из этих причин ни была истинной, в любом случае ясно было, что, когда г-жа де Марсант говорит: «Я имела честь, огромную ч-е-с-ть», она воображает, будто исполняет важную роль и доказывает, что умеет ценить имена достойных людей не меньше, чем привечала бы самих этих людей в своем замке, живи они по соседству. С другой стороны, она очень любила свое семейство, весьма многочисленное, к тому же не прочь была пуститься в долгие неторопливые объяснения, а потому охотно поминала свои семейные связи и постоянно (совершенно не желая никого поразить и на самом деле обожая рассказывать лишь о трогательных крестьянах и превосходных егерях) перебирала в разговоре все европейские семейства, состоявшие в вассальной зависимости от Германтов; люди менее знатные ей этого не прощали, и даже, если сами были хоть сколько-нибудь умны, высмеивали как признак глупости.