Анте Ковачич - В регистратуре

— Вот видишь, голубка, горлинка моя, какие достойные люди, какая добрая да милая эта моя родственница! Вот здесь мы и начнем нашу городскую жизнь, детка! — потрепала старуха Аницу по плечу и провела рукой по ее груди. — Все хорошо, все! — бормотала она, потирая пятнистые, как тигровая лапа, синие старушечьи руки с густой сетью черных мелких жил, кости на них торчали, как на старом, изработанном и взлохмаченном трепале.

— Жорж! Возьми-ка лепешек да мяса, а со стола для богатых гостей, в углу, против городского сада, бутылку вина, в таком вине ты никогда еще ус не мочил, даже у твоего почившего в бозе Мецената, хоть ты и вздыхаешь по нему день и ночь! Лопай, пей и пораньше спать отправляйся, не мешай нам дело делать! Да держи язык за зубами, мой старый, добрый, славный муженек! Тсс! — приложила Елуша к губам камердира указательный палец и чмокнула его в лохматую макушку.

— Ладно! Гони все, что перечислила, я пойду к родичу, яристу Ивице, мы там вместе с ним попируем! Вот и буду в стороне от ваших бабьих козней, а потом завалюсь на диван школяра и просплю всю ночь! Дьявол бы побрал ваши бабьи дела! Сам черт в них не разберется, — прищурился камердир на свою пышнотелую жену и провел пальцем по сивой щетке под носом. На старости лет у него там появилась жесткая грубая щетина. Камердир, супруг богатырши Елуши, больше не брил усов, потому что нос и губы у него стали багровыми и отекшими от пьянства, вот он и решил отращивать усы. И этот прежде пустынный край теперь напоминал стерню после покоса.

— Вот здесь и будешь служить, цыпленочек, у доброго и порядочного господина! Только уж слишком ты стыдлива и пуглива. Важные господа этого не любят. Ох, и хорошо ж тебе будет! Служба — грех жаловаться, работа легкая, так вроде игры, а жизнь распрекрасная! Вишь, столы ломятся? Все в твою честь, во славу твоей службы! И так каждый день, ягодка моя! Только ты уж будь посмелее да похрабрей! Чего ты закрыла руками свои щечки и черные глазки! Ты уже не дитя, что думает, коли оно закроет лицо руками и ни на кого не глядит, так и его никто не увидит!

Девушка ни слова не ответила болтливой старухе, лишь прильнула к ней, сердце у нее стеснилось, оно наполнялось непонятной тревогой — смесью робости, изумления и смутных предчувствий.

Хитрая старуха подошла к накрытому столу, подала Анице несколько печений и налила в бокал красного игристого вина, искры в нем так и кружились, словно наливали не вино, а звездочки вперемешку с солнечными бликами.

— Ну-ка, перепелочка моя, перехвати, глотни этого небесного винца! Не робей, не смущайся! Сразу расхрабришься да оживешь, только поешь да выпей до дна! Стоит ему попасть на язык, оно сразу до самой души и сердца проймет и вроде бы нашептывать станет: «Коли будешь, смертный человек, вливать что ни день такое винцо в свое грешное тело, век проживешь!»

И Аница взяла в рот сладкое печенье, пригубила игристое вино, ее щеки и глаза тут же вспыхнули каким-то новым огнем, и всю ее охватило никогда еще не испытанное блаженство. Воистину старая колдунья оказалась права. Девушка осмелела, очаровательно заулыбалась и готова была запеть. Как тогда, когда ее впервые обнял школяр Ивица, всю душу и тело пронизал неведомый трепет страсти и умиления. А из самых тайных, еще затянутых мглистыми облаками уголков внутреннего мира Аницы словно бы поднимались сладостные язычки пламени, их тепло с быстротой молнии заливало юный организм до мельчайших жилочек, до самых глубин души, совести и сердца, обегало всю девичью плоть и возвращалось к своему источнику, чтобы набраться сил, окрепнуть, омолодиться, после чего игра возобновлялась. Девушка не могла понять, что с ней. Ноги, руки, голова, все тело казались невесомыми, она будто перестала принадлежать себе, переселилась в какие-то смутные сны, в иной мир. Тихо вздрагивало ее тонкое, нежное лицо. Блаженно трепетала милая, сладкая, дивная улыбка на ее алых, как роза, устах. Черные зрачки светились, играли, вспыхивали в ее девичьих глазах, где таилась вся прелесть мерцающей тьмы, в глубине которой что-то неопределенно, волшебно, божественно сияло и лучилось. Только это говорило о том, что девушка жива, что она еще на этом свете.

В коридоре послышались тяжелые, но мягкие шаги, чем ближе к двери, тем они становились все торопливей.

— Этот господин — твой повелитель, детка моя! — шепнула Анице на ухо старая ведьма. — Держись смелей, свободней, не осрами меня!

В дверях показался широкий, приземистый, весь какой-то приплюснутый человечек. Он то и дело перекидывал крупную, жирную голову с левого плеча на правое, словно кто-то подкалывал шилом его короткую толстокожую шею, тяжелыми мясистыми складками вывалившуюся за воротник. Маленькие острые ушки утопали в щелях между лицом и загривком, будто два неприметных грибка в борозде на пашне. Короткие и несоразмерно толстые ноги мелко семенили; неуклюжее, нескладное туловище держалось на них, будто безобразный индийский болванчик на бесформенных нетесаных столбах.

Елуша, проводив его со свечой в руках до дверей, потрепала по плечу и сказала:

— Доброй ночи, папаша! И приятного аппетита!

Человечек закрыл дверь, остановился, ковыряя пальцем в широких ноздрях тупого носа, а его зеленоватые глазки бегали туда-сюда и словно бы спотыкались по краям толстых век о ресницы разной длины, кое-где торчащие, как воткнутые соломины.

— Да неужели это правда, старая? — запел он тонким, сиплым голосом, закручивая свои длинные, крашеные усы.

— Встань, голубка, поцелуй руку милостивому господину, своему повелителю! — приказала старуха Анице.

Аница немного замешкалась, но выполнила приказание. Уродец сильно и злобно ущипнул ее за подбородок, девушка вскрикнула от испуга и боли, а он плотоядно, как зверь, оскалил зубы, так что закрученные торчащие вверх усы чуть не уткнулись в ресницы, которые свисали с мясистых век, вздувшихся узлами под низким, изрытым глубокими морщинами лбом.

— Сегодня, старуха, ты меня, и правда, не надула, чувствую, как благоухает этот кусочек, у меня полон рот слюны от страсти и желания! А теперь давайте закусим и подготовимся к радостям рая на этой грешной земле, как ты причитаешь после каждой поповской проповеди! — Все это уродец говорил на чужом, непонятном для девушки языке, подходя к накрытому столу и к Анице. Руки у него дрожали, а большая голова еще быстрее переваливалась с одного плеча на другое.

Аница испуганно отскочила, видно, считая, что здесь ей не место, но уродец схватил ее за руку и потянул к столу.

— Куда ты бежишь от меня, пугливая козочка, будто я нечистая сила? — запел он сипло и пронзительно.

— Прошу прощения, сударь, но служанке не пристало сидеть за одним столом с хозяином, — дрожащим голосом прошептала девушка, начиная сознавать, что ее ждут неведомые ей беды и погибель.