Анте Ковачич - В регистратуре

— О-хо-хо, Худо! Бог не дал мне новых ножек. А дал бы, пришел бы мне конец! Коли нищий здоров — его все с порога гонят: «А ну, улепетывай, чурбан ленивый, выпивоха! Ты или разбойник, или вор, или пьянчуга — работай, работай». Слепому да калеке только и позволено просить во имя господа. О-хо-хо! Да я и не жалуюсь на свое увечье. Не для того бредет к тебе в берлогу Тыква, чтоб у него молодые ножки выросли, а чтоб сварила ты ему, Худо, зеленую мазь, что боль в костях снимает. Чуть занепогодит — мочи нет, все косточки ломят, ноят, колят, грызут, прямо бешеная собака кусает. Тогда благодушье Тыквино — единственное его богатство, прости прощай, — разглагольствовал убогий нищий, ударив о траву драной шапкой.

Худо, ничего ему не ответив, ушла в дом, и Тыква обратился к женщинам, что, перешептываясь, сидели на бревне.

— Эй, бабы, а скажите-ка, мужик я еще или нет, а? Что локтями друг друга толкаете, будто куры, как петуха углядят? Ух! Калеки ведь что черти живые. А почему б и нет — вон барышня, ух, личико-то, как маков цвет, глазки сияют — ослепнуть впору… Ну, что, барышня? Не так, что ли? А тебя кой черт несет к Худо, иль сердце девичье вырвать, а пустоту залепить травкой? Ха-ха-ха, — смеялся жалкий урод, гадко подмигивая мне и делая весьма недвусмысленные и бесстыдные жесты руками и высохшими ногами.

Тут проверещала через дыру в своей корзине Худо:

— Девонька, иди сюда! Ты устала, проголодалась, пить хочешь и больна к тому же, иди сюда, иди! А ты, Тыква, придержи свой поганый язык, понял? В твоих шуточках мало соли и много грязи. И как попадут они на язык, размокнут, от них так разит, что нос затыкать приходится. Понял, Тыква?

— Понял, Худо, понял! И злющая же ты, словно твоя зеленая мазь, а зубастая, будто кобель твой, что на цепи сидит! — перевернулся на живот нищий калека и замолчал.

Я послушно вошла в дом. Там все было чисто, ладно и прибрано.

— Сюда, сюда, моя ягодка! — И она повлекла меня за собой. В темноте я ничего не могла разглядеть. Худо прикоснулась к какой-то досочке на стене, и тьму мгновенно изгнали свет и свежий воздух. С удивлением я увидела перед собой просторную комнату с красивой богатой мебелью. Старушка вымыла руки и лицо. Вытащила из шкафчика свежий хлеб и душистое мясо, заперла дверь, посадила меня за круглый стол и сама уселась напротив.

— Ягодка моя! Не стесняйся, ешь хорошенько. Надо тебе подкрепить силы свои ослабевшие. А после и поговорим, и познакомимся поближе.

И Худо на собственном примере показала, как она тоже проголодалась. Потом взяла с полочки темную и светлую бутылки и налила в высокие бокалы жидкость, сверкавшую, будто огонь.

— Пригуби, ягодка моя! Сразу жажда пройдет. Это настоящий бальзам. Пей, ягодка моя!

Никогда ни прежде, ни потом не пила я ничего подобного. Кровь заструилась по всем моим жилам, на щеках загорелся румянец.

Худо разобрала невысокую постель, повозилась там, здесь и вновь обратилась ко мне:

— Ягодка, ты ложись отдохни, а я пойду к людям. Много их, вижу, и незнакомцы есть. С ними надо быть особенно осторожной! — Она подошла к стене, тронула ее, и стена исчезла, будто ее и не было. Худо ступила на лестницу и спустилась вниз. Едким и острым духом потянуло из подземелья, смешанным с холодом и сыростью, будто смертью дохнуло. Старуха не возвращалась очень долго. Потом вдруг что-то заскрипело, зашуршало, стена опять встала на свое место, как и прежде, Худо пропала, как будто ее земля поглотила.

Я легла на кровать, но мысли навалились на меня с такой силой, что я то и дело вздрагивала, страх и ужас терзали все мое существо. Не в силах оставаться одна, я выскочила из дома, точно меня вытолкнула какая-то страшная и таинственная сила.

Я оказалась на том самом месте, где недавно разглагольствовал нищий калека. Теперь здесь не было ни души. Я огляделась, поблизости раздавались смех, разговоры, я и пошла туда. Тропинка, вьющаяся через кустарник, вывела меня на небольшую полянку, поросшую бархатистым ковром густой, нежной травы. Здесь я встретилась с прежней компанией, и нищий калека был тут. На холмике, похожем на большой горб, находился очаг. Возле него хлопотала старуха Худо, хотя густой, черный дым ел ей глаза. На огне стояли кастрюльки, горшочки, а посередине — чугунок побольше. Все это скорее пыхтело и булькало, нежели кипело и жарилось. Старуха время от времени поливала огонь какой-то жидкостью, отчего поднимался столб дыма, кастрюльки, горшки и чугунок лизало темное желто-зеленое пламя, порой багровевшее как кровь. Худо крутилась как белка в колесе. Здесь дольет, там помешает, подсыплет какого-то порошка, затем свернет клубком длинные, высушенные стебли и осторожно заложит их в котел, снимет кастрюльку, чтоб, дав ей остыть, подлить в нее из черного горшочка, и все снова шипит, пыхтит, шумит, а темный, удушливый пар из варева поднимается вместе с дымом прямо в поднебесье.

Клиенты ее — недужные или те, что пришли просить лекарство для других, — ошеломленно взирали на ворожбу, кующую человеческое здоровье, бальзамы, способные, может, удержать душу в теле, не дать им расстаться раньше срока. Люди вздыхали, подмигивали друг другу одобрительно, в ожидании пока старуха оделит кого отваром, кого мазью, кого порошком.

— А, пришла, девонька! А чего не отдыхаешь, не спишь? — не сразу заметила меня Худо.

— Не спится мне, тошно, — ответила я.

Старуха вылила на огонь воду, огонь погас. Она начала заполнять склянки жидкостью, мазями, черной, зеленой, желтой…

— Худо, мне первому! Болен я, ох, как болен! Они-то все на ногах, хоть бы и на хромых, а я не то уж, не то червь, ползаю по земной юдоли слез, да так щиплет, так дерет, что готов, будто скорпион, сам себя загрызть от боли.

— Ягодка моя, иди-ка сюда, помоги мне.

Я подошла к очагу.

— На, подай это старому Тыкве, чтоб перестал скулить. — Я отнесла большую склянку с мазью нищему калеке.

— Так, так, красавица. Подожди-ка. — Нищий вытащил грязный, замызганный платок, вынул из него и протянул мне дукат. Я не знала, что делать. — Возьми, — недовольно оскалился нищий, — это для Худо, доброй нашей мамочки. Или думаешь, она из одного милосердия печется о нашем здоровье? Э, нет… Я и сам незадаром жарюсь на солнце, ору во все горло. Мне за это платят и слушатели, и прохожие.

Я взяла дукат и отнесла его старухе. Та хладнокровно убрала его в карман передника.

Остальные лекарства она сама раздала клиентам, каждого научив, как следует применять ее настои и мази. Клиенты молча совали ей деньги и уходили, пожелав ведьме доброго здоровья, долгих лет жизни и всего самого лучшего на этом свете…

Я рассказала Худо всю свою жизнь и свои беды до самых мельчайших подробностей. Когда я закончила свою повесть, она долго смотрела на меня, не произнося ни слова. Затем куда-то ушла. Вернувшись, глухо спросила: