Анте Ковачич - В регистратуре

— Ну, а теперь куда пойдешь, глупышка?

— К людям пойду, место поищу.

— Место, гм… А у меня не хочешь остаться? Бедно здесь, пусто, одиноко, но все делить поровну будем. Не служанкой станешь мне — доченькой. А понравится ремесло мое, и лекарства делать научишься. Мир, которому ты из трав будешь варить целебное зелье, ведьмою назовет тебя. Ну и что? Все равно каждый день околачиваются в моей пустыне. За зельем придут, пусть даже будут знать, что я — сатана. Ради жизни человек предпочитает торговаться с чертом, чем богу молиться, скорее дьяволу поверит, чем на бога понадеется…

Так я осталась в пустыне, чтобы помогать старухе собирать травы и варить снадобья. Она учила меня распознавать растения и готовить настои, но мало что могла я усвоить. Не раз старуха сетовала на свою неудачу, но меня не корила.

Прожила я со старой знахаркой почти три года.

Однажды вернулась она из леса усталая и обессиленная. Ни трав, ни растений с собой, как обычно, не принесла…

— Ягодка моя, я плохая стала, тебе что делать в пустыне, в берлоге этой? Я все надеялась передать тебе свое умение. Да не по сердцу пришлось тебе мое ремесло. Хочешь, дорогая моя, поехать далеко-далеко? Я устрою тебя у доброго старого человека, богатого, одинокого. Он… хороший мой знакомый, можно сказать, родственник… Тебе у него хорошо будет. Согласна?

— На все, мамочка, ваша воля. Как решите, так я и сделаю.

— Хорошо, ягодка моя! Привязалась я к тебе всей душою! Не хочу, чтоб ты после меня промеж злых людей с протянутой рукою ходила!

Старуха слегла, день ото дня она слабела, лихорадка не унималась. С утра до вечера она молчала, частенько уединялась в своем тайном погребе, куда я никогда не заходила.

Однажды пришла в нашу пустыню, опираясь на клюку, бабка, высокая, сутулая, чем-то похожая на ведунью Худо. Они поняли друг друга без слов и отправились в лес. Странная бабка в нашу берлогу не вернулась.

Худо пришла к вечеру и объявила, что через несколько дней я отправлюсь в дорогу, как она мне уже говорила.

Сутулая бабка снова пришла, но теперь я должна была уйти с нею, распрощавшись со старой Худо. Спасительница моя, вся застылая, была молчалива и выглядела особенно дряхлой.

— Юрка, — еле выговорила она бабке, — в первом же городе купишь моей ягодке самое лучшее, что найдете, пусть девонька разоденется, как королева. А для тебя, дорогая моя, — сухо и угрюмо сказала она мне, — я собрала вот этот маленький сундучок. Он тяжелый, в нем добрые вещи. Возьми его на память!

Слезы брызнули из моих глаз, я бросилась к старушке, чтобы ее обнять, но она сурово меня отстранила.

— Не надо, девонька! Ты едешь в чужой, далекий мир. Там тебе будет лучше! Ступай… ступай…

Она ушла, отворив потайной вход в погреб, и закрыла за собой стену.

— Пойдем! — послышался будто из-под земли скрипучий голос бабки. — Пойдем! Худо всегда такая. — Старуха направилась к выходу. Я взяла сундучок, оказавшийся, и правда, тяжелым.

Мы долго шли по тропинке, пока она не вывела нас на дорогу. Там нас ожидала коляска, мы сели в нее, бабка и тут не произнесла ни слова. Коренастый старичок с широким торсом и небольшой головой взмахнул хлыстом, и лошади тронулись…

Ехали мы четыре дня, четыре раза меняли лошадей и экипаж. Бабка добросовестно выполняла распоряжения Худо. На третий день пути мы прибыли в городок Л., здесь меня старуха полностью переодела, так разукрасила, что я сама себя не узнала. В дороге она иногда рассказывала, какая прекрасная жизнь, какие радости ожидают меня в большом городе. Об остальном молчала, не отвечая ни на какие мои расспросы. Так добрались мы и до этого города. Как только мы въехали в него, бабка сказала кучеру, куда ехать и где остановиться, молча подала мне руку, не проронив ни слова, вышла из коляски и затерялась в толчее городских улиц. Так я приехала во дворец милостивого Мецената».

Когда знаменитого благотворителя в одиннадцатый раз выбрали председателем общества «Скромность и терпение», когда гости разошлись, а благородный камердир захрапел в господских покоях возле спальни Мецената, — я возвратился в людскую.

— Ивица! Ивица! — позвала Лаура, схватив меня за руки. В доме царил тихий полумрак.

— Все спокойно! — шепнул я. — Армия разбита и рассеяна. Мецената доконали вино и еда, и он распростертый, поверженный спит и видит, как в одиннадцатый раз его провозглашают председателем. Жорж, Харон Мецената, разделяя привычки и обычаи своего господина, рухнул в его кресло и до самого утра не проснется. Значит, все спокойно, — мы одни во всем божьем свете! — и я прижал Лауру к груди. Что за смелость охватила меня? До сих пор наши встречи проходили только лишь в робких, дружеских, милых беседах, чаще всего — в саду.

— Все спокойно! Брат Ивица один неспокоен и дерзок. — Лаура высвободилась из объятий, легонько ударила меня по щеке и побежала в свои комнаты. Я спустился за ней, но перед дверью она развела в стороны руки:

— Остановитесь, сударь! Здесь укромный храм твоей сестрички! Не смей переступать его порога!

— Лаура, почти год, как мы знаем друг друга, как мы брат и сестра, но я никогда не был в твоих покоях, — страстно воскликнул я, неведомый огонь пронизал меня. И, нырнув под ее руки, я проник в комнаты.

— Нет, ты не мой брат Ивица! Ты разбойник! Смотри, какой сильный и настырный, — воскликнула Лаура.

— Ах, Ферконя, — шепнул я, и мы горячо обнялись. Вакханка, Венера обвила свои мягкие руки вокруг моей шеи. Я ощутил трепет ее полной, белой будто лебедь, груди, ее мраморных плеч. Ночь скрыла своей темной пеленой таинственность, волшебство и очарование, всю прелесть нашей любви… греха нашего. Так ветер, срывая розы с нежных стеблей, зачастую ломает и губит сами стебли. Так яростный ураган, вздымая тучу песка, камней и воды, расшибает бесценный жемчуг о прибрежные скалы, перемалывая и дробя его в мельчайшую пыль. Так библейский змей красотой запретного плода совратил первых людей в раю и толкнул их в земную юдоль слез и печали. Так завершился двадцатый год моей молодой жизни в доме всеобщего благодетеля Мецената.

О, как откровенно ты обнажила свое чудесное тело, богиня красоты в золотой раме! Меценат повесил тебя в розовых покоях Венеры-Лауры. Отведи взгляд, Ивица, зеркало тебя выдает. Как соблазнительно и игриво улыбаются губки дивной мраморной богини! Но что мрамор в сравнении с жизнью? Что изображение розы рядом с буйно растущим цветком, наполняющим земные пространства благостью своего аромата? Ох, мать моя, простая, набожная крестьянка! Стыдно мне, стыдно. Стыд ледяной струей пронизывает бесчисленные, невидимые нити моих нервов. Как вырваться душе моей из этого невиданного ужаса, холода, небрежения, злобы, сладострастия, небесного огня, ангельской и дьявольской роскоши, вдохновения, восторга и восхищения? Стыдно мне, стыдно! Отведи взгляд, отведи, спрячься…