Анте Ковачич - В регистратуре

Лаура еще спала, будто роза в прикрытом листиками бутоне, как бабочка в чашечке белоснежной лилии, как жемчужная капелька росы в утренней шляпке подсолнуха, когда ее еще не коснулось горячее дыхание крылатого огненного бога.

Ивица Кичманович приподнялся, бледность покрыла его лицо. В коридоре перед дверью Лауры послышались тяжелые шаги.

— Лаура! Лаурица! — испуганно прошептал юноша. Девушка, едва проснувшись, протянула свои полные, обнаженные руки и обняла юношу.

— Лаура, ради бога, ты слышишь? Кто-то идет.

— Сон, любовь, восторг, милый! — улыбнулись ее еще не проснувшиеся глаза и губы, и она еще крепче прижала юношу к груди.

— Дорогая, послушай…

Раздался нетерпеливый стук в дверь.

Лаура вскочила, щеки ее вспыхнули.

— Тихо! — дрожа неслышно вымолвил юноша.

Тук, тук, тук! Кто-то нервно и властно задергал дверь.

— Тсс, — шепнула девушка, погладив юношу по голове.

— Барышня, откройте, пожалуйста, — раздался хриплый, усталый голос камердира.

— Что вам надо? Зачем открывать дверь? — спросила Лаура.

— Откройте, немедленно откройте.

— Я еще не одета.

— Ничего, прошу вас, откройте!

— Приходите позднее, — небрежно распорядилась Лаура и поцеловала юношу в глаза и волосы.

— Еще что? Позднее! Открывайте, важное дело, — прогремел грубый и сердитый голос Мецената.

— Ах, Ивица, брат мой! Пришла беда — отворяй ворота, — шепнула несколько напуганная Лаура, но тут же взяла себя в руки. — Я надену пеньюар, а ты спрячься вот здесь, в стенном шкафу, за этой занавеской.

— Мы погибли! — вымолвил юноша. — Лучше не открывать дверь, мы погибли!

— Погоди! Спрячься, там посмотрим.

Юноша укрылся в стенной шкаф и задернул занавес, заколебавшийся от его прикосновения.

Лаура прикрыла свои чудесные, обнаженные плечи и грудь, тихо подбежала к стенному шкафу, печально произнесла: «Осторожно, Ивица!», поправила занавес, затем, надев чулки и домашние туфельки, еще раз взглянула на занавес и отворила дверь.

У Мецената смешно отвисла нижняя губа, руки его тряслись, взгляд, как ищейка, рыскал по комнатам Лауры.

— Школяр куда-то подевался! — бухнул благодетель. Следом за ним в комнате появился и Жорж.

— А мне-то что? — отвечала, опустив глаза, Лаура.

— Вот и посмотрим! — пробормотал Меценат и забегал по комнате, как охотничий пес, вынюхивающий добычу. Жорж тоже оглядывался по сторонам.

Не прошло и несколько мгновений, как Меценат отдернул занавес на стенном шкафу.

— Ага! — зло, решительно и жестоко вскричал Меценат. Камердир осклабился, глупая улыбка исказила его лицо.

— Ага! — снова повторил Меценат. — Сиволапый мужик! Я думал — ничтожество, Дармоед, я думал, о, я догадывался…

— Эх, музыкант! Ну и попоют же у тебя отец с матерью с радости и умиления! Знал ведь, никогда из него не выйдет яриста! — утирал пот со своей шеи благородный родственник, упрямое злорадство и безразличие выразились на его лакейской физиономии.

— А ну убирайся отсюда, негодяй, свинья неблагодарная! Убирайся и чтоб ноги твоей не было в моем доме! Вот она, признательность сиволапого мужика, — задыхаясь, орал Меценат, хватаясь рукой за стул.

— Правильно, — бормотал камердир.

Ивица Кичманович вышел из-за занавеса и равнодушно уселся на стул. Лаура подбежала к нему и напустилась на Мецената и камердира:

— А ну, убирайтесь с женской половины! Вы обманом ворвались сюда. У вас нет никаких прав на меня и на брата моего… Ивицу. Убирайтесь отсюда, я знать не хочу, кто вы и что вы. Убирайтесь вон! — указала на дверь храбрая девушка.

— Ох, ваша милость, что же это такое? Прямо в настоящий ад окунулись, — взвизгнул камердир, а Меценат, держась руками за голову, трясся всем телом, на лице его тусклый румянец чередовался со смертельной бледностью.

— Родственница! Позор, позор, это же позор! — дрожал пораженный старик.

— Какая еще родственница? Это неправда, ложь… Сам ты старый греховодник! Тебе надо стыдиться! А он — мой! Мой! — крикнула девушка.

— Она моя! Ваша милость, несмотря на все благодеяния и заботы о слугах, на это вы не имеете права… Она моя!

Старик стиснул губы. Лицо его потемнело, глаза потухли, щеки будто покрыло пеплом, казалось, он вот-вот упадет в обморок. Опираясь на верного камердира, он заковылял из покоев Лауры.

— Ивица, все, что мое, — твое! — воскликнула красавица и пылко, страстно, горячо обняла юношу. — Ты уйдешь отсюда, и я за тобой. У нас есть молодость! У нас есть жизнь! Все, что мое, — твое!

Час спустя Ивица Кичманович возвратился в людскую и встретился там с отцом, пригорюнившимся, поседевшим, исхудавшим, потемневшим, будто лесное дерево, которое поразило и исковеркало молнией.

Камердир лениво застегивал большие блестящие пуговицы и причесывал перед зеркалом лоснящиеся волосы.

— Вот твой сынок, музыкант Йожица! Бери свой ветхий бас и жени своего Дармоеда с барышней. Да, заблестит, засияет на холмах ваших, в глуши вашей новая комета, как же! Вот он перед тобой. Я всегда это знал. Милостивый, добрейший наш благодетель! Храни нас господь и матерь божья Бистрикская, его ж удар может хватить! — закрестился камердир, опустив глаза долу.

— Замолчи, обезьяна, — бросился на него с кулаками юноша.

— Ого! — забеспокоился Жорж, пытаясь заслониться зеркалом.

— Мать на смертном одре. Я пришел за тобой, она хочет еще раз увидеть тебя, прежде чем глаза ее закроются навеки. Ох, ну и дела, иль правду мне тогда говорил Каноник: «Всяк сверчок знай свой шесток. От плуга, от мотыги ни на шаг. Что с ним станет? Господа его корней лишат. Будет ни барин, ни мужик!» — вздыхал музыкант Йожица, облокотившись на колени и поддерживая свою усталую, седую голову.

Юноша молча схватился за сердце.

— Собирайся, — повторил музыкант, — мать умирает, а отец и господин тебе я, я и никто больше! — поглядел старик на камердира. — В наши нищие горы, к плугу и мотыге! Мать ждет тебя, чтобы увидеть в последний раз… Собирайся!

Прошло совсем немного времени, и музыкант Йожица и его сын неслышно плелись по коридорам Меценатова дома. Жорж исчез из людской еще раньше, не взглянув больше на родных, не попрощавшись.

— Мужики — мужики и есть! Драные, грубые, грязные, невежественные и вонючие, — рассуждал он сам с собою, забыв о своем происхождении, как все лакеи и камердинеры этого мира.

Лаура, бледная, встревоженная, трепещущая, догнала Ивицу у самых дверей.

— Ивица! Ты мой! Все, что мое, — твое! — И она сунула ему в руки маленький тяжелый сундучок.

Юноша посмотрел на нее пламенным взором и что-то невнятно прошептал, смутившись отца.

Музыкант быстро взглянул на девушку, взгляды их встретились. Старик покраснел.

«Прекрасна, как святая на алтаре», — мелькнула у него грешная мысль.