Анте Ковачич - В регистратуре

В доме музыканта Йожицы настали тяжелые, горькие дни. Мать давно поднялась с постели и принялась за свои повседневные домашние дела. Но была печальна, то и дело украдкой бросала на Ивицу кроткий, добрый взгляд и вздыхала.

— Что это вы вздыхаете, мама? — прервал как-то сын ее раздумья.

— Ничего, ничего, Ивица! Слабая я еще, вспомню про болезнь, как все было, и вырвется нечаянно вздох из груди. Что поделаешь с нами, бабами, привычка у нас такая…

Но сын хорошо понимал, чем вызваны вздохи матери, простой крестьянки.

Музыкант Йожица все больше хмурился, избегал взглядов сына и разговоров с ним. Он без устали трудился и трудился. А если случай заставлял обменяться с Ивицей словом, тут же хватался за новое дело и раздраженно кричал на жену и других детей:

— За работу беритесь, трудиться надо, коли хотите, чтоб в доме водились корка хлеба да соль! Человек не птичка божья, что не сеет, не жнет! Чужими трудами не проживешь! Надейся на себя да на свою клячу! И бог учит: помоги себе сам, тогда и я тебе помогу! Не приведи господь, чтоб в ком из нас возродилась кровь нашего прадеда, что всю зиму валялся на печи и пользовался тем, что другие наработали. А коли не удавалось, так ему лучше было голодать, чем за дело браться. Весну, лето и осень сидел развалясь на лавке или в густой тени, позевывал да в зубах ковырял. «Этот год прокормлюсь, а там все одно черт за своим явится!» — такое у него было присловье. А прожил дольше всех в нашем роду и оставил нам в наследство гнусное прозвище «Дармоед», дал бы бог никогда его не слышать!

Такие речи музыкант Йожица говорил что ни день, Ивица понимал, куда он метит, и пытался взяться то за одно дело, то за другое, но отец сразу пресекал все его попытки:

— Брось, милок, не для твоих это нежных и белых ручек! Ты давно отвык от такого труда! Кто родился для книг и легкой жизни, нечего браться за черную работу. На это вон младший брат Мато годится, а не ты, милок!

И брат Мато, и сестры, Мартица и Дорица, избегали Ивицу, поглядывали на него исподлобья, как на чужого, словно ему не было места среди них.

Однажды, спускаясь с горы, он услышал, как пастушонок кричал своим товарищам:

— Эй, эй, глядите, вон идет промотавшийся школяр Ивица, выгнали-таки Дармоеда! Нищий барин!

То был младший сын Каноника, и все это он слышал от своего отца.

— Да, многие бросают крестьянский черствый хлеб да похлебку, а как поболтаются по свету, так рады вернуться под свою убогую крышу! Это как блудный сын, про него еще наш священник читал в Евангелии! — прибавил другой пастух, тоже повторявший чужие толки и чужие домыслы.

Ивицу словно змея ужалила в самое сердце, и он твердо решил вернуться в город.

— Отец, проводите меня в понедельник? Я возвращаюсь в город!

Музыкант Йожица смутился и призадумался. А потом с горечью выдавил:

— В город? В школу, что ли? На что ж ты будешь жить в городе?

— Найду себе место, не беспокойтесь! Только сдержите слово, как обещали, не говорите матери ничего о том, что случилось в доме у Мецената.

— Не говорить матери? — снова смутился Йожица, почесав в затылке. — Разве я могу утаить такое от своей жены и твоей матери? Я все ей сказал, когда она поправилась.

— Эх, будь что будет, — вспыхнул до ушей Ивица, — я возвращаюсь в город и найду себе место!

Отец с сомнением покачал головой:

— Ох, дитятко мое, сынок мой! Тяжко тебе придется! Плохо! Плохо!

— Уверяю вас, отец, я пробьюсь, как все другие бедные школяры. В воскресенье помолюсь в нашей церкви, дам обет святой матери божьей и в понедельник, как сказал, пойду, — грустно опустил голову школяр Ивица.

— Может, и лучше так, — после короткого размышления пожал плечами музыкант Йожица и озабоченно сплюнул себе под ноги. — Не дай бог слышать, что о тебе плетут и как судачат и в селе, и там, возле церкви. Я-то хорошо знаю, чьи это козни. Да что поделаешь, похоже, он правду говорил. И не попрекнешь его — от правды деться некуда! Остается только молчать.

Дом музыканта снова ожил.

Подошло святое воскресенье. В тот день Ивица один отправился к службе божьей. Он вышел рано, когда собирались и наряжались только юноши, девушки и дети, они всегда являлись первыми. В домах возле церкви одно за другим отворялись окна, а кое-кто, вроде корчмарки жены портного Трепетлики, даже выбегал на порог поглазеть на изгнанного школяра Ивицу. Почтенная корчмарка все еще вздыхала о том, что господа отказались послать на учение ее Эдуарда. А теперь, когда только и разговоров было что о школяре Ивице и о том, как его из школы выгнали, она уперла руки в свои крутые бока и громогласно ликовала:

— Ха, а что я говорила? Уж я-то знала! Откуда вышел, туда и вернулся. Вот их слава и гордость! Пусть теперь со стыда сгорают, даст бог! Эх, с моим Эдуардом так не получилось бы! Он у меня молодец! Все по-иному было б, коли б не священник и учитель-дурак, что удрали из нашего прихода, только их и видели! Эх, будь они сейчас здесь, я б им все выложила: вот ваш хваленый Ивица! Поглядите-ка на этого мужика-недоучку, выгнали-таки его!

Ивица понимал, что значат эти взгляды, издевательские усмешки и злобное шипение. Он заторопился скорее войти в божий храм, ноги у него дрожали, ему казалось, он идет по терниям, и на каждом шагу они впиваются ему в ступни. Лицо горело так, будто глаза этих грубых людей осыпали его горящими углями.

В церкви еще не было ни души. Ивица торопливо опустился на колени, сложил руки и начал молча, горячо, сокрушенно молиться. Долго-долго длилась его молитва. Уже отзвонили все колокола, в последний раз созывая народ в церковь, уже храм божий наполнился людьми, торжественно-размеренным шелестом и шорохом, какие бывают во время службы. Уже церковный служка зажег на большом алтаре сто свечей, и лица людей озарились как бы волшебным светом. Казалось, свет этот изливал и излучал божье благословение и милость божью. Уже зазвенел колокольчик, возвещающий, что священник подошел к алтарю, и с хоров разнеслись первые звуки органа, но все это не коснулось Ивицы, не спустило с высот, куда занесли его мысли, не отвлекло от горячей молитвы и торжественного обета пресвятой богородице.

Напрасно любопытная и бессердечная толпа, которую больше волновало сегодняшнее происшествие в церкви, чем молитвы о спасении собственной души, пялилась на несчастного школяра. Напрасно почтеннейшая госпожа Трепетлика в большой пестрой шали с тремя длинными нитками четок шныряла под самым носом Ивицы, стреляла в него злыми и ехидными глазами, мерила его взглядом с головы до ног, а потом отводила коварный взгляд и фарисейски била себя в грешную грудь — все это не трогало и не задевало Ивицу.

Громко пел священник, и учитель с хоров под рокот органа вторил чистому, звонкому голосу священника. А Ивица все еще неподвижно стоял на коленях, опустив голову, погруженный в молитву, и думал свою думу. Уже громко запели из Евангелия, весь народ поднялся на ноги, юноша и тогда не встал с колен, застыв, как мраморное изваяние. Трепетлику такая набожность начала выводить из себя. А когда Ивица не поднялся с колен и после пения из Евангелия, Трепетлика громко закашляла, трижды огляделась вокруг, изобразив на шкодливых губах сострадательную улыбку, а потом плюнула в сторону Ивицы, сложила руки и пробормотала: