Петр Радченко - На заре

— Ясно! — прошелестели в ответ голоса.

Через некоторое время бойцы с ручными пулеметами были уже в намеченных пунктах.

Гаврила Мечев и Леонид Градов уводили за собой чоновцев по глухой лесной балке. Придерживая Соболя, рвавшегося вперед, Гаврила перемахнул речушку и тут же поднялся на небольшое взгорье, поросшее кряжистыми дубами. Рядом с ним остановился и Леонид, давая знать рукой, чтобы бойцы задержались.

Набабов сидел в комнатушке, в которой ранее помещался хуторский ревком, бежавший в коммуну во время налета банды. Услышав трескучие очереди пулеметной стрельбы, он выбежал из хаты, прислушался. С юго-западной стороны неожиданно донесся до него шум скачущей конницы.

— Коня, коня мне! — закричал Набабов своему коноводу.

Бандиты, застигнутые врасплох, кинулись в седла и, нахлестывая лошадей, устремились к мосту, но оттуда, из-за реки, ударил пулемет. Конь под полковником упал, прошитый пулеметной очередью. Мятежники хлынули назад.

Набабов побежал к реке, перебрался по отмели на левый берег, прижался к стволу дерева. В сапогах хлюпала вода, мокрая одежда прилипла к телу.

Не выдержав натиска чоновцев, банда бросилась через речку, направляясь к дороге, у которой находилась засада.

До Набабова долетели слова офицера, призывавшего казаков последовать за ним. Всадники один да другим поднимались с берега и, скрываясь в лесу, бежали на крик своего командира. Полковник смотрел то на хутор, то на свой отряд, уходивший от преследования. Поднялся на гору, еще раз оглянулся. Донеслось громкое «ура». Чавкая сапогами, Набабов перебегал от куста к кусту, шептал с дрожью в голосе:

— Разгром… полный разгром!

В Краснодольской наступила тишина. В канцелярии бывшего ревкома на совет собрались деды-бородачи из богатых казаков.

Бородуля встал из-за стола и, поправив пушистые усы, повел строгими глазами по сидящим. У него теперь не было и признака той деланной мягкости, какую можно было видеть раньше.

— Господа казаки, — сказал он, напрягая голос, — наконец мы добились первых успехов: станица Краснодольская в наших руках! Но это только начало. Вся борьба впереди. И мы, безусловно, победим, если не будем щадить живота своего в достижении цели. Примером может служить сегодняшняя победа. Главный враг, мучитель наш, сидит уже в тугулевке и ждет своей расправы, как самый первостный злодей! Судить мы его должны по всем строгостям. Никакой пощады!

Поп Валерьян и все бородачи перекрестились.

— Шоб помнил, врагуша, до новых веников! — хихикнул Гусочка в кулак.

Понимая свою силу и не желая быть равным с другими, Бородуля продолжал тем же высокомерным тоном:

— Но наряду с этим мы обязаны разъяснить станичникам свою казачью политику, за что мы боремся. Казаку надо вдолбить в голову: что его ждет, ежели сядут ему на шею такие управители, как Корягин.

— А что делать с теми, кто не будет подчиняться нам? — перебил его Лукаш.

Бородуля пощипал усы, ответил:

— С непокорными у нас разговор будет короткий — плеть и пуля!

Старики сдержанно зашумели. Бородуля властно поднял руку, и все притихли.

— А как же генерал Хвостиков? — поинтересовался кто-то после короткого молчания. — Когда будет у нас?

— Деньков через пяток, — ответил Бородуля.

Поднялся Гусочка.

— Я думаю, Игнат Власьевич, могилу на церковной площади нам немедля надо снести. А то приедут англичане чи там мериканцы — неудобно будет. По-моему, следовает туда согнать всех большевичек, и хай они подолами ее разнесут, чтоб глаза не мозолила.

— Дело говоришь, Иван Герасимович, — поддержал его Бородуля. — Тебе я поручаю этим заняться.

Андрей сидел в кресле, нервно постукивал пальцами по столу. В разговор не вмешивался, но ему не нравилось, что Хвостиков, как и барон Врангель, не выражает его личных интересов по отношению к Кубани, которую он хотел видеть самостийной. Однако Бородуля думал по-иному.

— Мы сейчас обязаны во всем поддерживать генерала Хвостикова, — заговорил он снова, косясь на Андрея. — Это единственный человек, на которого мы можем опираться. Он против большевиков и совдепии. А это главное.

— Здеся и разговору не могет быть, — заявил Гусочка. — И воевать будем, и хлеб найдем для его армии.

— Ач, какой щедрый! — прервал его бородач. — Знаем, ты хитер, как лиса. Ни пуда не дашь!

— Так мой же хлеб у большевиков, уже на ссыпке! — воспалился злобой Гусочка. — Кому ето не известно?

— Того и на ссыпке, что ты плутовал, — упрекнул его тот же старик. — А бог шельму метит. Ежли б хоть частично рассчитался с большевиками, то этого б и не случилось. Дюже жарко гнал.

Гусочка яростно ударил себя кулаком в грудь.

— Да я в капусту изрублю тебя за етакую пропаганду!

Он выдернул из ножен шашку, кинулся на старика, но Андрей преградил ему дорогу, схватил за шиворот.

— А ну-ка вдень шаблю!

Гусочка не ожидал такого отпора, вытаращил на него глаза и, задыхаясь в стянутом воротнике полотняной рубашки, съежился, поспешил вложить шашку в ножны. Андрей отпустил его, занял свое место.

Поднялся Федот Молчун, с достоинством объявил:

— А теперь, господа старики, мы должны приступить к рытью окопов за станицей.

Утром Бородуля на взмыленной Кокетке въехал к себе во двор. На левом боку у него — кривая казачья шашка в серебряной оправе, на правом — маленький браунинг в черной кобуре. Спина темно-синей рубашки с высоким воротником покрылась белыми пятнами высохшего пота. Привязав лошадь к корыту, он направился к дому, оставляя на росистом спорыше темно-зеленый след. У двери повстречался с женой.

— Господи, явился! — обрадовалась она.

Бородуля вошел в кухню. За столом сидели отец и дочка.

— О, ба! И Оксанка дома! — переступив порог, воскликнул Бородуля, помыл руки под рукомойником и обратился к жене: — Ты вынь-ка мою черкеску из скрини да отыщи погоны.

— Снидай, потом достану, — присаживаясь на стул ответила Акилина Даниловна.

— Люди балакают, что наших богато побили, — вытирая слезу, постоянно катившуюся из левого глаза, и тряся белой бородой, прохрипел Влас Пантелеймонович. — В четвертом квартале, что ли.

— Да, было… — аппетитно уплетая лапшу с гусятиной, ответил Бородуля и, взглянув на дочку, предупредил: — А ты теперь с Витькой пошабашь. Мы его сю ночь с Корягиным припрятали.

— Вы бы отпустили его, — потупляя глаза, проговорила Оксана.

— Ты это брось! — повысил голос отец. — Жалеешь большевика?

— Пх-и! Чего б я жалела? — ответила Оксана, теребя бахромку белой скатерти, постланной на столе. — Но он же человек.

— Человек? — вспылил Бородуля. — Самый настоящий большевик!

— Не по-христиански будет, ежли вы учините над ним расправу, — прошамкал Влас Пантелеймонович. — Не басурмане ж какие.