Петр Радченко - На заре

— Никак не докумекаю, Василий Иванович, — пробормотал он.

— Вечером пойдешь к Копотю в гости, — наконец объявил Черноус.

Чего-чего, но этого Шмель совсем не ожидал. Ошеломленный, не веря своим ушам, он захлопал глазами.

— Вернее, не к Копотю, а к его падчерице, — положив руку на его плечо, уточнил Черноус.

— К Марьяне? — изумился Шмель.

Черноус сел с ним на диванчик.

— Вопрос один надо выяснить, серьезный. Понимаешь, Юня?

Шмель вздрогнул, будто его окатили ледяной водой.

— Василий Иванович! — взмолился он. — Хорошая она… ни в чем не виновата! Разве только в том, что отчим ее бандюга.

— Вы, товарищ Шмель, не так поняли Василия Ивановича, — вмешался в разговор Жебрак.

— Кто ж тебе сказал, что Марьяна в чем-то виновата? — спросил Черноус. — Мы, наоборот, верим ей и, признаться, рассчитываем на ее помощь. Знаем, и она, и мать ее натерпелись лиха от Копотя.

— Еще как натерпелись! — тяжело вздохнул Шмель. — Марьяна мне рассказывала.

Черноус понимающе наклонил голову.

— Уж кому-кому, а тебе больше всех известно, как живется Марьяне у отчима. Чую, души не чаешь в ней.

Шмель потупил глаза, кумачово зарделся.

— А встретиться тебе надо с ней для того, чтобы узнать, к кому придет Копоть этой ночью, — сказал Черноус и предупредил: — Только будь осторожен. Марьяна не должна тебя заподозрить. Ясно?

Шмель молчал.

— Может, не надеешься, что Марьяна откроет правду? — спросил Черноус.

— Зря вы так думаете про нее, Василий Иванович, — обиженно проговорил Шмель и, вскинув голову, добавил с глубокой убежденностью: — Если что знает, то все скажет. От меня она ни в чем не таится.

— Сведения немедля сообщи нам.

— Сделаю, Василий Иванович. Обязательно сделаю!

Ревкомовцы подошли ко двору Копотя, обнесенному высоким дощатым забором. Захлебываясь от лая, у калитки заметались разъяренные псы. На крыльцо кирпичного дома, окруженного густой зеленью яблоневых деревьев, вышел старый Копоть. Кряхтя, спустился по крутым ступенькам.

— Мы к вам, Гаврила Аполлонович, — сказал рослый казак с длинной сухой шеей.

Копоть отогнал собак и, поблескивая колючими глазками, притаившимися под вихрастыми седыми бровями, приложил ладонь ко лбу, глухо спросил:

— А… по какому делу?

— Лошадок думаем купить у вас.

— То есть как это? — опешил старик, недобро заворочав белками. — А ежели я не думаю продавать их?

— Тогда мы реквизуем их, силком заберем — и вся недолга, — огорошил его ревкомовец. — Такой приказ.

Копоть с минуту стоял в раздумье, не зная, как поступить, потом сокрушенно махнул рукой:

— Ну, ежели такой приказ, то… воля ваша!

Ревкомовцы направились в глубь двора. Конюшня располагалась за амбарами, примыкала к саду. Запахло свежим сеном и залежавшимся навозом.

— У нас все чин по чину, — сказал казак, следуя за стариком. — Возьмем лошадей, вам выдадим документ. Деньги получите в екатеринодарском банке.

Копоть молчал… Переступив порог просторной конюшни, он указал на лошадей в станках.

— Вот! Берите… — затрясся всем телом. — Деньги ваши не нужны!

— Это вы зря, Гаврила Аполлонович. Себе же только худо сделаете.

— Не надо мне ваших денег! — отмахнулся взбесившийся Копоть.

Ревкомовцы оставили пару лошадей, а остальных вывели из конюшни и угнали к сборному пункту.

Над землей сгущались вечерние тени. Старый Копоть стоял посреди двора, чертыхался в бессильной ярости. Вокруг не было ни души. Злился он и на ревкомовцев, и на сына, скрывавшегося в плавнях.

«Эх, Никита, Никита!.. Высидишь ли что-нибудь в тех камышах?..» Затем, тупо глядя в землю, едва передвигая ноги, старик направился к конюшне, заглянул в открытую дверь. Черная пустота показалась ему безграничной пропастью. Лишь в дальнем углу виднелись силуэты двух лошадей, тревожно переминавшихся с ноги на ногу. Привычно, как это он часто делал раньше, старик протянул руку в темноту, надеясь положить ее на широкий круп любимого коня, умного и работящего, но рука, не встретив опоры, упала вниз по шву. В сознании молнией пронеслись памятные картины… Вот он ранним июньским утром, услышав конское ржание, со всем семейством выбежал во двор. Посреди двора — арба с травой, к ее люшне [322] Люшня — часть воловьей телеги; дугообразный упор на возу, запряженном волами. — прим. Гриня на длинном поводке привязана кобылица. Ночью она ожеребилась… Но где же лошонок [323] Лошонок — жеребёнок. — прим. Гриня ? Его нигде не видно…

А случилось все так: Бравчик, как был назван потом лошонок, почуяв свободу, отправился изучать двор, зашел за клуню в сад и там угодил в полуразрушенный заброшенный нужник [324] Нужник — отхожее место, уборная, туалет. — прим. Гриня — не утонул, но изрядно вымазался, барахтаясь в вонючей жиже и безуспешно стараясь выбраться из западни. Так и нашли его хозяева. Вытащили, обмыли и ахнули от восторга. Лошонок оказался необыкновенно красивым и резвым. Особенно выделялся у него пухлый круп с ямочкой в середине, на позвонке.

Впоследствии все привязались к жеребенку, а старик Копоть особенно. Он кормил его с рук, баловал лакомствами: то недозрелую шляпку подсолнуха даст, то молочный кочан кукурузы, то кусок арбуза, показавшийся кому-то несладким. Конь рос. За необычную живость и подвижность его и назвали Бравчиком. Часто, бывало, в степи на скошенной пшенице, когда стерня прорастала сочным разнотравьем, старик пас лошадей. Бравчик предпочитал быть с ним рядом. Старик клал на его мягкий лоснящийся круп руку и так тихонько с ним шел по жнивью, поросшему густым лисохвостом, мятликом, пыреем, душистым горошком [325] Лисохвост, мятлик, пырей — род многолетних и однолетних трав семейства злаков. Душистый горошек — вид однолетних травянистых, вьющихся растений семейства бобовых. Известны как продуктивные кормовые растения. — прим. Гриня … Бравчик выражал удовольствие, аппетитно хрупая травой…

Только теперь, вот в эту самую минуту, в тот миг, когда рука нашла пустоту в том месте, где всегда стоял любимый конь, старик понял всю трагедию случившегося. Он в судорогах громко зарыдал и с трудом произнес:

— Нет Бравчика!.. Нет больше моего дорогого коня… — Ноги его дрожали, подкашивались. Старик вернулся во двор, повел диким, отчужденным взглядом вокруг, простонал исступленно: — Так вот она… какая эта коммуния… Началось!..

И он тут же, перед домом, не устояв на своих дряблых ногах, грохнулся на землю.

На крыльцо вышла падчерица сына, стройная, гибкая девушка в белом платье. Увидев деда, она со страхом спросила:

— Что с вами, дедусь?

— Коней увели… — прохрипел старик, вставая.

— Кто? — испугалась падчерица и машинально забросила за спину свою толстую русую косу.