Петр Радченко - На заре

— Известно кто — ревкомовцы окаянные! — ответил Копоть и заговорщицки оглянулся по сторонам, перешел на шепот: — Вот что, Марьяна. Сейчас же беги к Гаркуше… Передай ему, чтоб ночью гостя ждал. Батько твой к нему придет. — И пригрозил: — Да гляди, кому зря про то не болтай.

На станицу спустился тихий, прохладный вечер. Вернувшись домой, Марьяна переоделась в черное платье, прошла в сад, под алычовое дерево, села на свою заветную скамейку, где всегда поджидала милого дружка на свидание. Между густыми ветками проглядывало вороненое небо серебристыми крапинками звезд. Марьяна засмотрелась на них, пошли разные мысли о прошлом, вспомнился и родной отец. Ему так и не удалось осуществить свою мечту — дать возможность завершить любимой дочери, Марьяне, учебу в Екатеринодарской гимназии, где она училась и собиралась стать учительницей, но на полпути пришлось уйти из гимназии. Да и несладко потом жилось ей в доме Копотя. А матери и того хуже: не хозяйка, а батрачка у богатого казака. Такова уж была доля вдовы бедняка. У Марьяны не без боли в сердце еще глубже пошли мысли об отце, сухоньком станичном аптекаре, угасшем внезапно, неожиданно. Поплакала, погоревала тогда ее мать над ним, над его могилой и вышла замуж за Копотя — угрюмого, неразговорчивого, скрытного человека. Он не любил падчерицу. Марьяна платила ему тем же, не раз хотела бежать из дому, но не решалась оставить мать в одиночестве. Да и куда убежишь?

Марьяна грустно вздохнула, почувствовала, как на глаза невольно набежали слезы.

За кустом мелькнула тень, хрустнула под чьими-то ногами обломленная сухая ветка. Девушка вздрогнула, замерла.

— Это я, Марьяся! — еле слышно прошептал Шмель.

— Ой, как ты испугал меня! — сказала девушка, радостно встрепенувшись. — А я думала, ты не придешь. В станице такая заваруха началась. Коней забирают… Зачем это, Юня?

Шмель сел рядом с ней, обнял за плечи.

— Верно, станица бурлит! — согласился он. — Коней берут, мабуть, для Красной Армии.

— У нас сегодня всех увели, — пожаловалась Марьяна. — Дедушка так плакал, так голосил… как дитё малое.

— Но не всех же забрали, — возразил Шмель.

— Пару оставили, — сказала Марьяна. — Но что с ними?.. Хлеб-то немолоченый.

— Сколько же осталось?

— Десятины две-три.

— Пустяки! — махнул рукой Шмель.

— Как-нибудь, конечно, домолотим, — промолвила Марьяна.

Шмель помолчал, потом заглянул ей в глаза, сказал:

— А я вот выкроил время, так хотел повидать тебя. Летел сюда, как на крыльях.

Марьяна прильнула щекой к его плечу.

— Страшно мне, Юня! — прошептала она, — Вдруг опять белые вернутся.

— Если и вернутся, то ненадолго, — ответил Шмель. Мы им так наломаем бока, что будут бежать без оглядки!

— Ой ли? — возразила Марьяна. — Может быть, все наоборот… За тебя я больше всего боюсь, Юня. Беляки злые, жестокие. От них не дождешься пощады.

— Это еще посмотрим, бабушка надвое сказала, кто у кого пощады будет просить, — усмехнулся Шмель, прижимая девушку, темное платье которой совсем слилось с чернотою ночи. — Обо мне ты не беспокойся.

Марьяна припала к его груди, и слезы брызнули из глаз.

— Ненавидит тебя мой отчим, — сказала она едва слышным голосом и, переведя дух, воскликнула: — Ой, как ненавидит!

— Знаю. Теперь пуще прежнего возненавидит… — Шмель достал из кармана комсомольский билет и потряс им в воздухе. — Вот! В комсомол меня приняли.

Марьяна застыла от неожиданности. Потом осторожно взяла билет, полистала его в темноте, обняла парня и, поцеловав в щеку, прошептала:

— Молодец, Юня!

В одиннадцатом часу ночи Жебрак и Левицкий отправили первый эшелон с лошадьми. Когда они вернулись в ревком, Черноус куда-то собирался с десятком вооруженных чоновцев.

— Может, и вы с нами? — предложил он Жебраку и Левицкому. — Копотя брать будем.

— Значит, он здесь, в станице? — спросил Жебрак с напряженным вниманием.

— Сведения точные, — сказал Черноус. — Шмель все разузнал. С Копотем пятеро бандитов пришло.

Станица лежала в непроглядном мраке. Кое-где во дворах сипло лаяли собаки. Когда они затихали, улицы казались совсем пустыми — ни шороха, ни звука.

Чоновцы пробрались через сад к дому Гаркуши, бесшумно убрали часового, приникли к окнам. За ставнями слышался глухой гомон. Сквозь щели прорывались узкие полоски света. Черноус потянул дверь за ручку на себя, она легко подалась. Видимо, бандиты целиком положились на дежурного и оставили ее незапертой. Выждав немного, Черноус резко рванул дверь и крикнул:

— Огонь!

Чоновцы, расположившиеся у окон, дали в воздух дружный предупредительный залп и одновременно ворвались в дом. Бандиты были настолько ошеломлены внезапным налетом, что не оказали никакого сопротивления.

Однако Копоть не растерялся, в мгновение, выхватив кинжал из ножен, отпрянул к открытой двери в боковушу и заперся на крючок. Черные цыганские его глаза, однако, успели на миг встретиться с глазами Виктора Левицкого, выступавшего вперед с браунингом в руке.

«Это же зять Бородули!.. Был на свадьбе у Молчуна…» — пронеслось в голове бандита.

— Ломай дверь! — закричал Черноус.

Забарабанили приклады по крепким дубовым доскам.

Копоть бросился в кухню, оттуда через специальный лаз проник на чердак и вылез на крышу. У глухой стены дома, росла старая шелковица. По ней он спустился на улицу и скрылся в темноте.

Черноус плюнул с досады.

— И надо ж такое!.. — почесывая затылок, сказал он раздраженно. — Упустили главного бандюгу.

Чоновцы смущенно переглядывались: каждый в какой-то мере чувствовал себя виноватым. Схваченных пятерых бандитов отправили в ревком. Там Жебрак и Черноус допросили их. Бандиты сообщили, что они во главе с Копотем прибыли по заданию Скакуна, чтобы ночью, перед высадкой десанта, о котором им было сообщено, уничтожить руководителей ревкома и командира батальона Красной Армии, а днем, во время боя за Приморско-Ахтарскую, поднять панику среди населения.

Во втором часу ночи, когда луна осветила небо, Левицкий отправился на вокзал. Жебрак и Черноус не уходили из ревкома. Во дворе находился дежурный взвод чоновцев. Вдоль морского берега и по улицам непрерывно патрулировали группы дозорных.

Черноус дремал у стола. Жебрак стоял у раскрытого окна и глядел в сторону моря, которое искрилось на темном горизонте от лунного света. Все вокруг казалось ему безмятежно спящим. Не верилось, что где-то таились вражьи силы, о которых он узнал от комиссара 9-й Красной армии и потом еще от банды, схваченной у Гаркуши.

«Того и гляди, они могут в любую минуту разорвать тишину грохотом пальбы и обрушить на станицу огонь и свинцовые ливни… — рассуждал он про себя и тут же, отбрасывая в сторону эту мысль, спрашивал вкрадчиво: — А может быть, все это пустое? Никакого десанта не будет, а?..» Он сполоснул лицо холодной водой под рукомойником, вытерся полотенцем и, снова подойдя к окну, вдохнул полной грудью свежий, бодрящий воздух.