Петр Радченко - На заре

— А ты, оказывается, умеешь и спокойно говорить.

Корягин, потупив голову, молча вышагивал по кабинету.

По улице двигались груженые подводы. Подойдя к казаку, ехавшему в хвосте обоза, Бородуля тихо спросил:

— Куда тебя несет?

— На ссыпку, разверстку везу, — остановил тот подводу.

— Торопишься, повремени малость, — шепнул Бородуля и затерялся с Молчуном в темноте ночи.

Казак, озираясь, тронул лошадей. Объехав вокруг квартала, он повернул к себе домой.

Во двор ревкома въехало три подводы. На первой сидел Калита. К нему по ступенькам крыльца сбежал Корягин, затем вышел и Жебрак. Вынесли зажженный фонарь.

— Куда прикажешь, Петро? — обратился Калита к председателю.

— К кладовой, — сказал Корягин, указывая на небольшой сарай рядом с конюшней.

Калита тряхнул вожжами и, остановясь у широкой двери, спрыгнул с телеги, передал Корягину накладную.

— А как с продавцом? — спросил Жебрак. — Кто будет продавать товары?

— Пущай Трофимович и займется, — ответил Корягин. — Не возражаете?

Калита пожал плечами.

— Да у меня и хозяйство… — неуверенно произнес он. — Думка была током заняться. Надо к молотьбе хлеба готовиться, то и проче.

— Не отказывайтесь, — попросил Жебрак.

— Добре, — почесывая затылок, согласился Калита. — Я приду.

Утром к председателю, стуча ботами, просунулся в дверь Гусочка. Сняв треух, он низко поклонился и застыл с полуоткрытым ртом.

— Что тебе? — обратился к нему Корягин.

— Да… оце я прочул [234] Чул, чув — слышал. — прим. Гриня , — замялся Гусочка, — что вы привезли в лавку товары, чи шо?

— Привезли, — глядя ему в глаза, ответил Корягин. — А тебе зачем?

— Как же, — тяжело перевел дух Гусочка, — шоб про меня не забыли. Я тоже сдавал разверстку. Хотя б на штаны чи там на рубашку дали.

— Вам ничего не полагается, — ответил Корягин.

Гусочка съежился, часто заморгал, переводя недоуменный взгляд то на Корягина, то на свой треух.

— Как же ето? — спросил он. — Рази мой хлеб хуже других?

— Нет, не хуже, — сказал председатель, усмехаясь, — но мы будем давать только беднякам и середнякам.

— А я кто такой? — уставился на него Гусочка.

— Буржуй.

Гусочка застыл на какое-то мгновение, потом вытер на лбу испарину рукавом рубашки, протянул:

— Ригинально. Впервой слышу.

— А вот нам уже давно об этом известно, — сказал Корягин.

— Какой же я буржуй, коли одни штаны да рубашка? Совсем нечем перемениться. В баню токо по чистым четвергам [235] Чистый четверг (Великий четверг, Страстной четверг, Великий четверток) — в христианстве четверг Страстной недели (Великой седмицы), в который вспоминаются Тайная вечеря, на которой Иисус Христос установил таинство Евхаристии и совершил омовение ног учеников. То есть — раз в году. — прим. Гриня хожу.

Из боковой двери вышел Жебрак, вынул из книжного шкафа томик в красном переплете, начал листать его, делая вид, что совсем не прислушивается к разговору.

— Ну, как по-вашему, Николай Николаевич? — обратился к нему Гусочка. — Невже не дадите мне чи сирникив, чи там соли, бо и соль мне нужна: борщ ем не солимши, чи, могет быть, чего-нибудь другого?..

Рядом с ревкомом, у кооперативной лавки, шумели станичники.

Калита приступил к продаже. Краснодольцы покупали ткани, соль, мыло, спички, табак… Бабы оживленно разговаривали, рассматривали покупки.

В тесном помещении было шумно. У стойки остановилась старуха. Калита отмерил ей ситцу, подал две коробки спичек, брусок мыла, соли и, получив деньги, обратился к следующему.

Прихрамывая на деревянную ногу, Наумыч направился к выходу. К нему протискался Гусочка.

— И вы получили, дядько Никифор? — не скрывая зависти, полюбопытствовал он.

— Да, получил, — ответил старик.

— Дайте я хоть погляжу, что оно такое, — попросил Гусочка.

Наумыч остановился. Гусочка развернул бумазею [236] Бумазея — ворсистая (с начёсом) хлопчатобумажная ткань. — прим. Гриня и ехидно захихикал:

— Не нравится!

— Чем? Ты и сам не знаешь, что мелешь.

— Не сравнить с довоенной. Вы бы поглядели у меня в сундуке — аршин тридцать лежит. Вот ето помазея! — воскликнул Гусочка, и глаза его неожиданно приросли к Корягину. Он погнался за ним, схватил за локоть, заскулил: — Могет быть, хоть шо-нибудь, Владиславович? Вот крест…

Усталое солнце только что скрылось за кромкой горизонта, и вечерняя заря багровым румянцем разлилась по серому небу.

В кухню, залитую еще прозрачными сумерками, вошли Виктор и Оксана. Мироновна замерла у плиты. Оксана приветливо поклонилась хозяйке и вместе с Виктором скрылась в спальне.

— Тебе лампу, сынок? — засуетилась мать.

— Я сам, — отозвался Виктор, достал из кармана зажигалку, зажег «молнию» [237] «Молния» — керосиновая лампа. — прим. Гриня и распахнул окно.

Свежая струя воздуха, напоенного медвяным запахом ночной фиалки, хлынула из палисадника в комнату. На столе, застланном белой скатертью, лежали газеты и журналы. Оксана окинула взглядом уютную комнату, задержалась на шкафчике, где стояли книги.

— У тебя целая библиотека! — сказала она. — Можно посмотреть?

— Смотри, — разрешил Виктор и присел у кровати.

Оксана открыла шкафчик.

— И ты все эти книги прочитал, Витя?

— Все до единой. _

— Когда же ты успеваешь? — удивилась Оксана. — Ведь ты и хозяинуешь!

— Я больше читаю по ночам, — ответил Виктор.

Оксана опасливо оглянулась на дверь и, боясь, чтобы ее не подслушала мать, подошла на цыпочках к Виктору, положила ладони на его щеки, шепнула:

— А какие горячие! — И снова заглянула в шкаф, вынула из него томик Пушкина, сказала: — Я возьму эту, Витя.

— Бери, — приподнимаясь, сказал Виктор.

Оксана уловила в мягком его голосе ту сердечную теплоту, которая обыкновенно бывает у людей, близко расположенных друг к другу, проявляющих взаимную симпатию; и она теперь окончательно поняла, что Виктор любил ее по-настоящему, хотя до конца и не раскрывался: проявлял свои чувства сдержанно, как бы опасаясь чего-то. Оксана вспомнила об Андрее Матяше, которого она любила и продолжала любить самозабвенно, и будь он свободным человеком, она, наверное, выбрала бы себе в мужья только его, так как видела в нем сильного казака, выросшего прямо из земли, вспоенного и вскормленного тяжелым крестьянским трудом, любила его за душевную и физическую силу. Взгляд ее невольно упал на Виктора, и мысли и чувства ее раздвоились — она не могла решить в эту минуту, кто же был милее ее сердцу — Андрей или Виктор. Ей казалось, что в равной мере она любила и того и другого.

— А теперь проводи меня, — сказала Оксана.