Петр Радченко - На заре

— Соня, — впервые назвала игуменья келейницу по имени, — ты обязана, как перед богом, открыть мне свою душу. Я помогу тебе, дитя мое.

Из глаз келейницы брызнули слезы. Она не отрывалась от иконы, но ничего не видела перед собой. Игуменья медленно поднялась и, осторожно положив руку на ее плечо, тепло сказала:

— Говори, говори, милая, что с тобой. Не бойся.

— Матушка, — пролепетала Соня, дрожа всем телом, — простите меня. Я должна вам признаться…

Игуменья села на диванчик.

— Говори, — сказала она, слегка краснея от волнения.

— Знаете, матушка, — откровенно и решительно заявила Соня, чувствуя, как стынут у нее руки и ноги. — Нет у меня веры в монастырь.

— Что ж, — сказала игуменья вкрадчивым голосом. — В этом повинен только сатана.

Соня резко повернула голову и на мгновение выпрямилась. Глаза ее говорили: «Нет! Не сатана, матушка». Игуменья напряженно смотрела ей в лицо. Оно было не таким кротким и смиренным, как раньше. Тянулось гнетущее молчание.

Наконец игуменья велела келейнице постлать постель на диване и ложиться — сама скрылась в дверях темной спальни.

Загорелась заря, и в окна кельи проникли лиловые полосы, упали на стену кровавыми пятнами. Соня не просыпалась. Игуменья поправила у нее на груди золотой крест, положила руку на лоб. Ровное дыхание было еле заметным. Игуменья села в кресло. Откинувшись на спинку, она не спускала со спящей взгляда. Красивые черные волосы келейницы рассыпались по подушке.

«Что с нею?» — мысленно спрашивала игуменья. Лицо ее вдруг помрачнело, и она проговорила вполголоса:

— Недаром говорят: гони природу в дверь, она войдет в окно. Хорошо, я предоставлю ей полную свободу.

Соня открыла глаза, взглянула на нее.

— А? Вы что-то сказали, матушка? — спросила она, поспешно вставая.

— Нет, ничего, — ответила игуменья, вышла из кельи и направилась в сад.

Задержавшись около цветочной грядки, она нарвала букет, поднесла к губам. У барьерчика купальни с цементированными берегами долго глядела на живописное озеро, находившееся в нескольких саженях от монастыря…

Ночь была тихая, глухая, непроглядная. В монастырь приехали Набабов и Матяш. Игуменья осторожно проводила их в башню.

— Ах, господи! — с радостью воскликнула она. — Скорее говорите, что нового?

— О! Новостей у нас полон воз, матушка, — ответил Набабов, садясь в кресло.

Андрей остановился у стола, на котором горело несколько свечей в парных подсвечниках.

— Я вас слушаю, — нетерпеливо прибавила игуменья, — Ну, рассказывайте, с чем приехали?

— Приехали с тем, матушка, — докладывал Набабов густым басом, — что командующий просил вас приступить к подготовке восстания в станице Краснодольской, и не позже первых чисел августа. И когда его войска подойдут к этим местам, вы должны поднять казаков и облегчить ему захват узловой станции Кавказской.

— Когда же Алексей Иванович думает приступить к действиям?

— Это будет зависеть от высадки десантных войск Врангеля на Кубани, — заявил Набабов. — Предполагается, что десант появится в нашей области не раньше августа. К этому времени генерал Хвостиков и приурочивает свои наступательные операции.

— Не позже завтрашнего дня мы должны связаться с Бородулей и начать действовать.

— А что с Куруниным? — поинтересовалась игуменья.

— Бог ведает, какие у него дела, — ответил Набабов.

— Людей у него мало осталось, — заметил Андрей.

— Значит, разгром, — тихо сказала игуменья и подняла взгляд на полковника: — Ну, а вы как добрались тогда до своего места?

— Всяко приходилось, матушка, — проговорил Набабов — Так же, как сейчас достается Курунину. Да и уцелело нас всего девять человек: генерал Хвостиков, полковник Полли, я и еще некоторые казаки.

— Всего? — испугалась игуменья.

— Это еще хорошо, — сказал Набабов. — Могли бы все здесь остаться. — Он вытер пот на лбу, помолчал секунду и продолжал: — А в Преградную мы прибыли только на пятые сутки. Не доведи бог, матушка, так отступать, как пришлось нам.

Игуменья сняла щипцами сгоревший фитиль со свечи и, опускаясь в кресло, простонала:

— О, милостивый господи! Спаси и помилуй нас, грешных!

Набабов вынул часы из внутреннего кармана пиджака, открыл крышку и, гладя на стрелки, промычал:

— Да… уже поздненько. Устали мы с дороги, отдохнуть бы… Сегодня у вас банька топилась?

— Она у нас по субботам всегда топится, — ответила игуменья, вставая.

— Пойдем, Андрей Филимонович, кости попарим, — пригласил Набабов хорунжего.

— Нет, я летом в бане не купаюсь, — отрицательно покачал головой Андрей. — Завтра вечером искупаюсь в Кубани.

— А я уважаю баню, — сказал Набабов, надевая шапку.

— Идите, полковник, там сейчас никого нет, — улыбаясь, сказала игуменья. — Да смотрите, чтобы вас никто во дворе не увидел.

— Я уж как-нибудь постараюсь, матушка, — протянул Набабов, берясь за дверную скобку.

— А жить будете, — указала игуменья в сторону, — в той подвальной комнате, что в пустом корпусе. Вас будет навещать мать Иоанна.

Набабов поблагодарил настоятельницу, пожелал спокойной ночи и с Андреем выбрался из башни.

Игуменья возвратилась к себе в келью и не успела сесть, как у двери раздались шаги, и тотчас к ней вошла мать Иоанна.

— Что у вас, матушка? — подняла на нее глаза игуменья.

— Да вот… — разводя руками, сказала старуха. Что прикажете делать с монахиней Маврой? Забрюхатила, нечистая душа! Родить скоро будет.

— А вы с нею говорили?

— Говорила, матушка, да толку мало.

— Позовите ее ко мне.

Мать Иоанна поклонилась до полу, вышла из кельи и, спустя некоторое время, вернулась с виновницей. Мавра сильно похудела, вытянулась, на лице появились коричневые пятна, нос заострился, под впалыми глазами образовались синие круги. На ней было просторное неопределенного цвета платье с высоко поднятым передом, черный платок и поношенные чувяки.

— Вы поглядите на ее морду, матушка, — указывая палкой на лицо монахини, со злобой говорила мать Иоанна. — Жабы-то [241] Жабы — пятна на лице у беременной женщины. какие, а брюхо! Срам на виду показаться.

Игуменья села в кресло, оперлась на вальки, молча глядела на Мавру, стоявшую в двух шагах от нее с опущенной головой.

— Скажи, — наконец спросила игуменья, — зачем ты давала святой обет перед богом, что будешь вести отрешенную жизнь?

— Да, я давала этот обет, матушка, — с отчаянием заявила Мавра. — Я постригалась… Но…

— И что же ты теперь думаешь? — поспешно перебила ее игуменья.

— Родить буду! — задыхаясь от гнева, бросила Мавра.

Игуменья еще раз смерила ее властным взглядом, подала знак матери Иоанне, чтобы та увела ее. Старуха приказала монахине выйти. Мавра скрылась за дверью.