Петр Радченко - На заре

До свидания, дорогие родители, обнимаю, целую. Ваш сын — Василий Бородуля.

— Так, — многозначительно произнес он и, сняв очки, обратился к Андрею: — Кто тебе передал его?

— Привезли сегодня от Хвостикова, — ответил Андрей и после небольшого молчания добавил: — Говорят, доставил его из Крыма карачаевский полковник Крым-Шамхалов.

— А, Мурзакула! — с жаром подхватил Бородуля. — Его я знаю. Это князь, живет в Безымянном ущелье на берегу озера Коро-Кель. Мы с ним в русско-японскую войну служили в Маньчжурии в одной дивизии, генерал Куропаткин командовал армией. — Он неожиданно задумался над чем-то, еще раз взглянул на письмо, покачал головой: — Но такие письма нельзя посылать.

— Оно передано частным путем, — сказал Андрей и, тоже пробежав его глазами, пояснил: — А о том, что генерал Врангель думает высадить войска на Кубани, знают уже все, и секрета тут никакого нет.

— А что он пишет? — спросила Акилина Даниловна.

— Жив-здоров, — ответил Бородуля, потом вдруг с чувством вскричал: — Это хорошо! Нужно нам поднатужиться.

— Иначе ничего не выйдет, — сказал Андрей. — На днях к Хвостикову опять приезжали из Грузии, обещали помощь. Армия у него растет. Мы победим, Игнат Власьевич!

— Ты прав, Андрей, — согласился Бородуля. — Стояньем города не возьмешь. — Он вытер испарину на лице и, сняв с вешалки шапку, подчеркнул: — Корягин подлюка! Держит нас, как под мельничным камнем.

Они вышли на улицу.

Дарья лежала на кровати. В горле пересохло, подушка намокла от слез. Тело судорожно вздрагивало. Свекровь не переставала охать, задыхалась от кашля. Наконец, потеряв сознание, она зевнула раз, другой, и голова ее упала набок.

Явился Андрей. Дарья не могла уже сдерживать себя, встретила его упреками. Но он, не слушая ее, молча вышагивал по длинному половику, разостланному у комода и дивана, затем остановился, поднял на нее пристальный взгляд, спросил:

— Зачем тебя вызывали в ревком?

— Корягин пытал, где ты скрываешься, — с трудом промолвила Дарья. — Говорил, чтобы я выдала тебя.

— А ты?

— Ничего не пообещала.

— Мы скоро возьмемся за них! — сквозь зубы процедил Андрей.

— Пока вы возьметесь, — всхлипывала Дарья, — а они уже взялись за вас. Ваш отряд все в станице клянут. Бабы попрекают меня тобой. Жинкой бандита называют.

— Хай попрекают! — горячился Андрей. — Воронье паскудное!

— Ото ж! — вытирала Дарья слезы. — Злой не верит, что есть добрые люди. Всех бы в ложке утопил.

— Моя злость не против добрых людей, — огрызнулся Андрей. — Я супротив насильников! Тех, что разоряют меня, отнимают то, что я добыл из земли своим потом и кровью!

— Разве только ты один такой, — сказала Дарья. Время сейчас такое настало. Примирился бы лучше. Плетью обуха не перешибешь.

— Но и мира с грабителями не будет! — бросил Андрей, скрежеща зубами. — Забирают все, да еще меня и паразитом называют! А паразит не я, а они!

— Хлеб берут для голодающей России, — ответила Дарья, не поднимая головы. — Об этом все знают.

— А маманя спят? — вспомнил Андрей и повернулся к печке.

Мать лежала без движения. Глаза были широко открыты, на запекшихся губах виднелась желтоватая пена. Андрей схватил ее руку и в потрясении закричал:

— Одарка, маманя померли!

Дарья встрепенулась, застыла у двери с испуганными глазами. Андрей наклонился над телом матери, поцеловал в восковой лоб. Слезы потекли по шершавым щекам, брызнули на покрывало. Закрыв ей лицо платком, он спустился на пол, обратился к жене:

— Хоронить будешь сама. Могилу вырой около бати. Да отслужи панихиду.

Дарья ничего не помнила, что с ней творилось. Андрей прошел в зал, сел у стола. Склонив голову на руки, он просидел около четверти часа.

За окном послышались чьи-то осторожные шаги. Андрей весь превратился в слух. Приглушенный шепот донесся из-за ставни:

— Андрей, ты дома?

Узнав голос Бородули, Андрей бросился к окну.

— Что там?

— Выйди.

Андрей заторопился, сбежал по ступенькам крыльца.

— Сейчас же уходи, — предупредил его Бородуля. — Тебя видел Вьюн и только что донес в ревком. Наш человек подслушал этот разговор. Беги, беги быстрее!

Андрей пробрался к Кубани, сел в лодку и, переплыв на другой берег, скрылся в лесу.

Игуменья была не в духе. Позвала к себе келейницу. Соня переступила порог и, задержав взгляд на своей повелительнице, низко поклонилась.

— Садись, дитя мое, — пригласила ее игуменья.

Соня села у стола, не спуская с нее глаз.

— Что же ты ничего мне не рассказываешь, дитя мое? — стараясь скрыть свое душевное состояние, нарушила игуменья тишину после продолжительного молчания. — Ты взволнована?

Соня в смущении потупила глаза и, пытаясь погасить на лице признаки тревоги, промолвила с присущей ей покорностью:

— А что я могу знать, матушка?

— Твоя сестра вышла замуж? — проговорила игуменья.

— Да, — вздохнула Соня. — Не хотела Галя выходить за Григория, но батя заставили ее.

— Что ж за причина?

— Не нравился ей.

— Какой у тебя жестокий отец! — покачала головой игуменья.

Соня задумалась, потом вдруг сбивчиво сказала:

— Да, он у нас такой. Говорит, что делает для нас лучше. Хочет, чтобы мы жили в достатке. Бедность ему надоела.

— Верно, — сочувственно произнесла игуменья. — Мир полон чудес. Но… Иисус сказал Пилату, дитя мое: «Царство мое не от мира сего». И ты не горюй, скоро примешь пострижение, тогда тебе легче будет.

— Нет, матушка, — возразила Соня, — мне не придется постригаться.

— Почему? — широко открыла глаза игуменья. — Ведь ты уже рясофорная послушница! Не забывай, что сердце человека обдумывает свой путь, но господь управляет шествием его.

— Сейчас война, — как бы не зная, чем оправдать себя, прошептала Соня голосом, полным тревоги.

— Война? — Игуменья подозрительно поглядела на нее. — Нет, что-то не то… Сознайся по чистой совести, кто внушил тебе эту мысль? — Она смотрела ей в лицо упорным, испытующим взглядом, искала в глазах хоть признак смущения. — Ты очень ошибаешься в своих суждениях. Может быть, и в самом деле ни с кем ты не говорила, однако на тебя что-то подействовало.

— Матушка, это просто слово, — терялась Соня, перебирая дрожащими пальцами складки своего черного платья.

— Нет, дорогая, — перебила ее игуменья. — Слово это душа человека.

— Но это вышло нечаянно, матушка, — умоляюще смотрела Соня на свою начальницу.

— А я и не обвиняю тебя, — с притворным равнодушием сказала игуменья. — Наоборот, ты хорошо поступила, что открылась мне в своей тайне. Я обязана наставить тебя на верный путь.

Она умолкла и продолжала разглядывать келейницу. Соня, казалось, совершенно не замечала этого и с каким-то трепетом глядела на распятие Христа.