Петр Радченко - На заре

Матяш искоса посматривал на Левицкого, державшего забинтованную руку на перевязи из белого платка, отозвал Бородулю и Молчуна в сад, спросил с тревогой:

— Лаврентий знает, кого ждем?

— Нет, — ответил Молчун.

— А я думал…

— Постой, Андрей, — прервал его Бородуля. — Такие, как Лаврентий, нам нужны.

— Мне, конечно, не учить вас, Игнат Власьевич, — проговорил Андрей, — но… он же большевистским духом напитан!

Бородуля смерил его сверлящими черными глазами, нервно расправил тронутые сединой пушистые усы.

— Как-нибудь без твоих советов обойдусь, — сказал он раздраженно.

Матяш, отставной сотенный офицер, вспыльчивый и злой по характеру, вообще не терпел возражений, однако перед есаулом Бородулей присмирел.

— Конечно, вам виднее, Игнат Власьевич… — добавил он хмурясь.

— Лаврентия бояться нечего, — с полной уверенностью сказал Молчун. — Он будет с нами.

— Но об уполномоченном он не должен знать, — настаивал Андрей, — а то, чего доброго…

— Лаврентий не из таких… — убежденно заявил Бородуля. — Хотя оно, пожалуй, лучше не говорить ему… без него обойдемся.

Виктор Левицкий и Григории Молчун, поглядывая на казаков, прохаживались взад и вперед по раскаленным кирпичам, выстилавшим двор монастыря.

— Видишь, Виктор, — вяло гнусавил Григорий, — твой батько дюже погано [30] Погано — плохо, тяжело, муторно, трудно, дурно. — прим. Гриня сделал, что пошел до красных. К нему теперь и доверия мало…

— А куда ему было деваться? — вспылил Виктор. — Ты же знаешь, что делалось в Новороссийске, когда бежала Добровольческая армия? Таких, как мой отец, на пароходы не брали. Красные захватили там в плен без мала двадцать тысяч солдат и более двух тысяч офицеров. Так отец и попал к Буденному.

— А чего ж он не бежал?

— Куда бежать? Да и не один он такой…

Подошел Андрей с двумя молодыми казаками, щеголевато одетыми в новые светло-серые черкески с посеребренными газырями.

— Ну, как дела, большевик? — с ехидной усмешкой обратился к Левицкому один из них.

Сильная рука Виктора упала на эфес кинжала. В глазах вспыхнуло бешенство.

— Меня этим словом не оскорбишь, — сквозь зубы проговорил он, — но насмешек я не потерплю!

Казак, откинул голову назад, с издевкой захохотал. Виктор вырвал из ножен кинжал, кинулся на него, но между ними стал Андрей, схватил Виктора за руку.

— Брось! — сказал он. — Шуток не понимаешь?

Виктор вложил кинжал в ножны.

— Я его пошучу…

— Горячий хлопец, — вызывающе бросил второй казак.

Виктор закурил, насупил брови. Сердце его стучало, как молот, кончики пальцев дрожали. Он глубоко затянулся, выпустил облако дыма, жуя и перекатывая мундштук папиросы из уголка в уголок губ… Андрей мигнул казакам и направился с ними по липовой аллее.

Во дворе монастыря появился босоногий в рубище старик… Заложив руки за спину и переваливаясь с ноги на ногу, он внимательно разглядывал пеструю толпу богомольцев. Его глаза (один широко открытый, неподвижный, другой чуть блещущий из-за пепельной брови) присматривались к каждому человеку…

Из тенистой аллеи вышла игуменья — тридцатисемилетняя женщина с изнеженным лицом и белыми холеными руками… Рядом шла Соня со сверкающим на груди крестом.

Игуменья подозвала к себе надзирательницу, старую монахиню, и указав на босоногого старика, распорядилась, чтобы та после обедни предоставила ему место для ночлега.

— Это юродивый, божий человек. Ему покой нужен с дороги…

— Слушаюсь, матушка, — низко поклонилась надзирательница.

Игуменья, поддерживаемая под руку келейницей, неторопливо направилась к церкви… Вот она уже поднялась по ступенькам на паперть. Из-под черной, слегка приподнятой мантии были видны стройные ноги в бархатных башмачках, расшитых серебром. С высокого клобука почти до земли спускалась темная кисея.

У входа толпа богомольцев расступилась. Шагая по каменному скользкому полу, выстланному узорчатыми метлахскими плитками, игуменья приблизилась к амвону [31] Амвон — специальное сооружение в христианском храме, предназначенное для чтения Священного Писания, пения или возглашения некоторых богослужебных текстов, произнесения проповедей. — прим. Гриня , повернула голову и, посмотрев вокруг, прошла к стасидии [32] Стасидия — кресло в храме с откидным сиденьем и образующимся после откидывания небольшим местом для стояния. — прим. Гриня , своему месту, осенила себя крестом, села… В черных смеженных ее глазах сквозила усталость, но она держалась бодро, и эта бодрость передавалась всем богомольцам, собравшимся в церкви…

Из алтаря вышел священник с мясистым подбородком и фиолетово-багровым тучным лицом. Сияя золотистой ризой и епитрахилью [33] Риза — здесь — верхнее облачение священника, надеваемое во время богослужения. Епитрахиль — принадлежность богослужебного облачения православного священника и епископа — длинная лента, огибающая шею и обоими концами спускающаяся на грудь. — прим. Гриня , он взмахнул дымящим кадилом и начал службу.

Хор рясофорных монахинь и послушниц, одетых в черное, находился вверху, на правом клиросе. Туда поднялась и Соня.

Запели высокими голосами:

В церковь прибывали богомольцы. Пахло ладаном и оливковым маслом. Старики, старухи покупали свечи, вставляли в канделябры, подсвечники, крестились и отходили в сторону…

Гусочка, как и все богомольцы, одет по-праздничному: в новенький бордовый чекмень [34] Чекмень — верхняя мужская одежда в переходной форме между халатом и кафтаном. Обычно изготавливался из сукна. — прим. Гриня , темно-синие штаны и лакированные, на скрипу, остроносые сапоги. Вынув из бокового кармана самодельную свечу и поставив рядом с другими, он трижды осенил себя размашистым крестом, потушил несколько огарков, спрятал в карман — дома из них готовил новые свечи. Почесав огнистую жидкую бороденку, он развязал грязную тряпицу, в которой хранил деньги царской марки, и для вида, что жертвует, опустил их в высокую кружку. Святотатно перекрестился, виновато взглянул на отца Фотия, расхаживавшего по амвону, воровато оглянулся назад и неожиданно увидел Лаврентия Левицкого, с ехидной усмешкой глядевшего на него.

— А ты что ж, Лавруха, не жертвуешь на монастырь? — спросил Гусочка как ни в чем не бывало.

— У меня царских денег нет, Иван Герасимович, — подкручивая острые усы, с улыбкой подмигнул Лаврентий. — Ни кредитки, ни керенки — все советские… Ты там по-дружески и за меня кинь…

— Отак и брехня выходит… — уставив на него маленькие зеленоватые глаза, протянул Гусочка, затем тоненько хихикнул и погрозил скрюченным пальцем: — Без денег в церковь грех ходить. Ты и богу-то норовишь угодить на чужой счет…