Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

— Екла.

— Ну, значит, он не придет, — совершенно уверенно сказал Новомлинский. — Я однажды состоял в «Кружке любителей поужинать». Ужинали мы каждый вечер, а платить должны были по очереди. Тот, чья была очередь, никогда не являлся.

Новомлинский случайно поднял взгляд к гребню противоположной крыши и воскликнул в притворном испуге:

— Утопленник!

Купка и Говора быстро обернулись. Над гребнем крыши виднелась еще одна феска, и под ней улыбалось широкое, румяное лицо Екла.

— Скорей сюда, живо! — закричали ему приятели.

Екл понемногу поднимался, над гребнем крыши появились его плечи, грудь, живот.

— Ему конца нет, — проворчал Новомлинский. — Этот парень мог бы выходить с продолжениями.

Екл перекинул через гребень длинную правую ногу, затем левую, поскользнулся и с грохотом скатился к ногам своих приятелей. Те громко засмеялись. Казалось, что смеется вся крыша и даже луна на небосклоне.

Больше всех смеялся сам Екл. Он лежал ничком и бил ногами по крыше. Понадобилось несколько дружеских пинков и тумаков, чтобы поднять его на ноги. Екл медленно встал во весь саженный рост и осмотрел свой летний костюм неопределенного цвета.

— Нигде даже шов не разошелся, — удовлетворенно сказал он и уселся рядом с Новомлинским.

— Ну, что ты придумал на сегодня?

Екл охватил руками колени и с минуту покачивался взад и вперед. Потом лениво сказал:

— Я вот что придумал… пусть каждый из нас расскажет самое раннее воспоминание детства, какое у него сохранилось. Понимаете, самое раннее.

— Я так и знал, что он придумает какую-нибудь глупость, — заворчал Новомлинский. — Ужасно глупая выдумка для юриста, который уже сдал столько экзаменов!

— Вы тоже не отличаетесь особым умом! — рассердился Екл.

— Я? Простите! Меня мать носила шестнадцать месяцев, и когда я родился, то сразу заговорил. Потом я учился в двух дюжинах латинских школ, и каждое слово, которое я знаю, обошлось отцу в двадцать крейцеров.

— Может, это и не так глупо, — заметил Говора, выбивая трубку. — Давайте попробуем. У тебя готово воспоминание, Екл?

— Разумеется, — подтвердил Екл, продолжая покачиваться. — Я помню один случай, когда мне не было еще и двух лет от роду. Матери нужно было сбегать куда-то напротив, взять меня с собой она не могла, отца не было дома, и вот я остался один, — мы жили без прислуги. Чтобы я не скучал, мать взяла из кухни в комнату большого гуся, которого она откармливала. Мне от одиночества стало не по себе, я судорожно обнял гуся за шею и ревел со страху, а гусь гоготал, тоже с перепугу… Чудная сценка, а?

— Расчудесная! — прогудел Новомлинский.

Собеседники на минуту задумались. Говора уже три раза зажигал спичку и прикладывал ее к трубке, но все забывал затянуться. Наконец он сделал затяжку и объявил:

— Ага, воспоминание уже вылупилось. Я помню, как был с отцом в монастыре и монашки брали меня на колени и целовали.

— Это еще получше гуся! — загудел Новомлинский. — А что у вас хорошего, Купка?

— Мой дед был звонарем в Раковнике. Он дожил до глубокой старости. Однажды ему пришло в голову, что он сам отзвонил себе отходную. Он пошел домой, лег и помер. Меня подвели к покойнику — он был уже одет — и велели поцеловать у него большие пальцы ног в белых чулках, — уж не знаю, откуда идет этот обычай. Потом я играл около столяра, нашего соседа, который делал гроб.

— Здорово идет у нас дело! — порадовался Екл. — Теперь вы, Новомлинский!

Новомлинский нахмурился и молчал. Наконец он заговорил:

— У меня нет самого раннего воспоминания… вернее, есть два, и я не знаю, какое из них старше. Во-первых, я помню, как мы меняли квартиру, переезжали с Новозамецкой вниз к «Слонам». Я ни за что не хотел ехать, пока за мной не понесли мою колыбельку. Второе — это как я однажды сказал своей сестренке бранное слово… знаете, совсем неприличное. Мать меня отшлепала и поставила в угол к задней ножке рояля… А ведь интересное существо ребенок! Этакая комичная копия взрослого человека. Такое это неразумное, такое беззаботное существо, что невольно поверишь в ангела-хранителя. Мой первый молитвенник был на немецком языке, а я тогда еще не понимал ни слова по-немецки. И целый год я читал Gebet für schwangere Frauen [26], но никакого плохого влияния это на меня не оказало.

Екл снова замолотил ногами по крыше. Новомлинский, довольный, посмотрел на него.

— Знаете, что мне нравится в Екле? Скажешь что-нибудь остроумное и тотчас видишь на нем результат.

— Я и не думал смеяться над вашими остротами! — взорвался Екл. — Мне вдруг пришла страшно глупая мысль… У древних римлян ведь тоже бывали дети, а?

— Похоже на то.

— И, наверное, они не сразу начинали говорить, как Цицерон, а тоже болтали, как и наши малыши. Представьте себе классическую латынь в детском произношении! Hanibai ante pojtas! [27]

— Ну и ну! Ох, батюшки!

Екл прямо-таки неистово замолотил по крыше. Все смеялись — собеседники, крыша, даже луна вместе со звездами словно подхихикнули им.

— Екл сегодня в ударе, — заметил Говора.

— Да, — подтвердил Купка. — Интересно, почему?

Екл уже утихомирился. Он сидел, выпрямившись и простодушно глядя на Купку.

— Гм… почему! А впрочем, почему бы и не сказать вам, новость так и распирает меня. Скажу! Я влюблен… вернее, уже нет, но… женюсь, тоже нет… в общем, не знаю, как вам сразу объяснить.

— Хорошенькая? — быстро спросил Купка.

— Разве он осрамил бы своих приятелей, взяв уродину в жены? — вступился за друга Говора.

— Женитьба… гм! Что ж, я тоже — за семейную жизнь, только вот мужья мне всегда мешают, — сказал, конечно, Новомлинский. — Деньги?

— Э, что деньги! Я не интересуюсь деньгами и приданым. Все равно его пропьешь, как только выдадутся несколько засушливых лет.

— Такой молодой и такой благородный!

— А кто же невеста? — спросили оба приятеля.

— Лизонька.

— Какая Лизонька?

— Знаете Пералека, портного, что живет на Сеноважной улице?

— А как же! — подтвердил Говора. — У него три дочери. Старшая — Мария, я ее терпеть не могу. Как взгляну на нее, от зевоты сводит скулы. Средняя — Лизонька. А младшая — Карла, такая сухопарая.

— Она такая сухая, что не может закрыть рот, не облизнувши губы! И все-таки Карла первая вышла замуж, — удивился Купка.

Опытный Новомлинский поднял палец.

— Из трех сестер всегда первой выходит замуж самая уродливая, это вы имейте в виду!

— Болтайте, болтайте, — проворчал Екл. — Терпеть не могу, когда люди много болтают, слова вставить нельзя.

— Да, Лизонька хороша собой.

— Я думаю!

— А давно ли у вас любовь?

— Да уже восемнадцать лет. — Лицо Екла приняло ироническое выражение. — Я ходил во вторую школу, а она в первую, что рядом. Я увидел ее зимой и сразу влюбился… навеки! Прелестная была девочка! Изящная головка, длинные золотистые косы, щечки как розы. Она носила зеленую шелковую шляпку, а на плечах — желто-зеленую накидку. На школьном ранце у нее был вышит белый пудель на синем фоне, — ах, этот пудель… Девочка недолго оставалась в неизвестности относительно моих чувств. Однажды я набрался духа и начал швырять в нее снежками, а когда она побежала, догнал и сорвал с нее шляпку. С тех пор она мне улыбалась. Поняла. Заговорить с ней я, конечно, и потом не решался, но снежками кидал часто.