Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

В слуховом окне вдруг раздался звук, похожий на мышиный писк. Звук повторился, и вскоре из слухового окна, обращенного во двор, показалась голова, и какой-то человек легко выпрыгнул в желоб. Это был юноша лет двадцати, черноволосый, кудрявый, с худощавым, смуглым лицом и чуть заметными усиками. На голове у него была феска, в руке длинный, черный чубук с глиняной трубкой. Одет он был в куртку, жилет и брюки, все серого цвета. Познакомьтесь с ним: Ян Говора {68} , студент философского факультета.

— Я сигналю, а в караулке никого нет! — пробормотал он и подошел к трубе. На ней была прилеплена четвертушка бумаги. Говора взглянул на нее и протер глаза. — Кто-то был здесь и подменил. Э-э, нет, не подменил, это ж моя бумага! Однако… — Он еще раз всмотрелся и хлопнул себя по лбу. — Ага, солнце похитило мой стишок! Еще бы, ведь это такой перл! Совсем как у Петефи. Теперь бедняга Купка не будет воспет в канун дня своего ангела. А идея была хорошая, сам святой Антоний внушил мне ее!

Он сорвал листок и, скомкав, бросил его вниз, потом сел, набил трубку и закурил. Растянувшись на теплых черепицах, он вытянул ноги и уперся ими в желоб.

Снова послышался мышиный писк, и Говора, не поворачивая головы, ответил тем же звуком. В желоб спрыгнул другой молодой человек. Он был поменьше ростом, бледный, светловолосый, в синей шапочке, какие носили студенты-повстанцы в тысяча восемьсот сорок восьмом году. На нем была куртка и брюки из светлой парусины. В зубах торчала сигара.

— Привет, Говора!

— Привет, Купка!

— Что поделываешь? — И будущий инженер растянулся на крыше рядом с приятелем.

— Что поделываю? Наелся жидкой каши и жду, пока меня замутит. А ты ужинал?

— Я ужинал, как господь бог!

— А что бывает на ужин у господа бога?

— Ничего.

— A-а!.. А что ты все время вертишься?

— Хотел бы разуться. Надо бы завести скамеечку для снимания сапог, чтобы в нашем салоне была хоть какая-нибудь мебель.

— Скамеечка для сапог не мебель, она — член семьи. — Говора лениво повернул голову к Купке. — Сделай милость, скажи, что за сигару ты куришь? Плохую или самую скверную?

— А мне наш салон все-таки нравится: потолок хорош! — заметил Купка.

— И так дешево обходится!

— Чем квартира больше, тем она дешевле. У господа бога самая большая, и он ничего не платит.

— Что-то ты стал очень набожен в канун своих именин.

— «Крыши, крыши, люблю вас безмерно!» — напевал Купка, чертя сигарой в воздухе. — Я завидовал бы трубочистам, если бы у них не был такой черный взгляд на жизнь.

Разговор шел вполголоса, легко, неторопливо, с ленивыми паузами. Странное дело; в высоком лесу, в уединенных местах, в горах люди невольно понижают голос.

— Роскошная ночь, — продолжал Купка. — Какая тишина! Слышно, как шумит вода на плотинах. А соловьи на Петршине как заливаются! Восторг! Слышишь?

— Через три дня праздник святого Вита, а после они уже перестанут петь. Как здесь красиво! Ни за что на свете не хотел бы я жить в Старом Месте.

— Там на четыре мили кругом не найдешь птицы. Разве что кто-нибудь принесет с рынка домой жареное гусиное крылышко. А то они и не знали бы, как выглядит птица!

— Ага, тут уже двое! — сказал густой тенор в слуховом окне.

— Привет, Новомлинский! — воскликнули Купка и Говора.

Новомлинский — ему было за тридцать — не спеша, на четвереньках, лез по желобу.

— Чертовщина! — прогудел он, медленно выпрямляясь. — Это дело не для меня, я к нему непривычен.

Новомлинский был выше среднего роста и очень увесист. Лицо у него было смуглое, гладкое и круглое, глаза голубые, улыбчивые, под носом — пышные усы. Голову украшала феска, а костюм состоял из черного сюртука и светлых брюк.

— Ну, — сказал он, — в таком парадном облачении я не могу развалиться на черепицах, как вы. Сядьте-ка пристойным образом!

Купка и Говора сели. Напускное спокойствие на их лицах сменилось легкой улыбкой, они смотрели на Новомлинского с явной симпатией. Было заметно, что он, как старший, верховодит в этой компании. Он сел против них на скате крыши, закурил сигару.

— Так что поделываете, ребята?

— Я воспеваю Малую Страну, — сознался Говора.

— А я созерцаю луну, — сказал Купка, — этого мертвеца с живым сердцем…

— Теперь каждый норовит глазеть на луну, — улыбнулся Новомлинский. — Сидели бы вы в канцелярии за цифирью, как я! — Он говорил громко, совсем не понижая звучного голоса. И в лесу, и на горах или в пустыне Новомлинский говорил бы таким же полным голосом. — Ну, что нового? Да, скажите, это правда, что Екл вчера тонул близ Императорской мельницы? — спросил он и развеселился.

— Истинная правда, — улыбнувшись, кивнул Говора. — Он ведь плавает, как жернов. В двух шагах от меня попал в омут. Забурлило ужасно, пошли пузыри! Возни было — его вытаскивать! Верно, Купка? Потом я его спрашиваю, о чем он думал, когда тонул, а он говорит, что очень смеялся над этим, потому, мол, и пускал пузыри!

Все трое рассмеялись, смех Новомлинского прозвучал как колокол.

— А что за шум был сегодня на квартире учителя? — продолжал расспрашивать Новомлинский. — Вы потом вышли оттуда, Говора.

— Пикантный случай, — ухмыльнулся Говора. — Учительница нашла в столе у мужа письмо от женщины, исполненное страсти и любовного пыла. Оно было… написано ею самой лет двадцать назад. Сегодня она его нашла нераспечатанным! Представляете, как она разозлилась?!

— Комедия! — засмеялся Новомлинский. Он вытянул ноги и заворчал на Купку, который тем временем дошел до конца желоба, чуть наклонился на краю крыши и вглядывался во двор. Потом он вернулся, довольный своей вылазкой. — Купка, куда вас вечно черти носят? Кого вы там высматриваете? Сверзитесь когда-нибудь!

— Кого высматриваю? Переплетчика. Вы небось и не знаете, что он уже двадцать лет ежевечерне читает биографию Яна Гуса и всякий раз проливает над ней слезы. Я посмотрел, плакал ли он уже сегодня. Оказывается, еще нет.

— Ерунда это! Лучше бы вы, молодые люди, поглядывали на что-нибудь другое, а не на переплетчика, — сказал Новомлинский, щелкнув пальцами. — Заметили вы, например, новую кормилицу напротив, у гончарного мастера? Вот это девочка, а?

— Новомлинский — что хорошая хозяйка: больше всего ему хлопот со служанками, — сделав сочувственное лицо, серьезно сказал Говора.

— Да, хлопот ему хватает, — поддержал Купка. — Даже поспать не может вволю: в пять утра он уже на улице, потому что самые хорошенькие ходят по воду рано утром, чтобы их не видели с ведрами.

— Помалкивайте! Я умею быстро засыпать, потому и встаю рано. А впрочем… — Новомлинский стряхнул пепел с сигары и заговорил с явным удовольствием. — Бывало, всякое бывало! Я был страшный франт, восемь пар перчаток изнашивал за год. Меня и до сих пор преследует несчастье — успех у женского пола. Что поделаешь, я не виноват, что уродился таким красавцем. Видели бы вы меня, когда я признаюсь в любви! Глядеть страшно! Однако ж, — продолжал он, — развлекайте меня чем-нибудь! Чья очередь сегодня придумывать развлечение?