Фрэнсис Фицджеральд - Отпущение грехов

— Говард, ты должен дать мне работу, — прорвалось вдруг у нее. — Любую — пусть тридцать долларов в неделю, даже двадцать пять. Я в отчаянии. У меня нет и тридцати долларов. Я обязана помочь Джеку продержаться — он уже на предпоследнем курсе. Хочет стать врачом. До июня он бы и сам продержался, однако в день рождения Джорджа Вашингтона кто-то привез его в Нью-Йорк, и он увидел, как я на самом деле живу. Я пыталась что-то ему наплести, но он все понял и теперь говорит, что бросит университет и пойдет работать. Говард, я лучше умру, чем испорчу ему жизнь. Я целую неделю только об этом и думала. Я действительно предпочла бы умереть. В конце концов, я свою жизнь уже прожила и не раз бывала счастлива…

В какой-то момент Батлер дрогнул. Что-то можно было для нее сделать, конечно, можно, однако эти ее слова «и не раз бывала счастлива» ожесточили его, и он тут же напомнил себе, что само ее присутствие здесь, рядом, было бы постоянным укором.

Это было в Рочестере, тридцать лет назад. Он, совершенно раздавленный, сидел на крыльце дома с остроконечной крышей, а Джон Саммер и Сара Белнэп мечтательно рассказывали ему о своем счастье. «Я хочу, чтобы ты первым узнал, Говард», — сказала тогда Сара. Батлер же в тот самый день испытал жесткое унижение: явился к ней с букетом цветов, намереваясь в очередной раз предложить руку и сердце; тут ему и сообщили, что все уже решено, то есть он получил окончательную отставку. Позже ему передали — то ли смысл, то ли дословно — ее высказывание. Дескать, если бы в ее жизни не появился Джон Саммер, ее вынудили бы выйти за Говарда Батлера.

А спустя несколько лет он, придя однажды утром на работу, узнал, что она — его подчиненная. На этот раз в его ухаживаниях было что-то угрожающее и отталкивающее, и она вынуждена была их пресечь раз и навсегда. Батлер целых восемь лет терпел ее присутствие в конторе, усыхая под лучами ее живой прелести, наливаясь злой горечью в тени ее безразличия, понимая, что, даже несмотря на вдовство, жизнь ее наполнена куда большим смыслом, чем его.

— Ничем, увы, не смогу помочь, — сказал он, изображая сожаление. — У нас уже все урезали, все должности сократили. Никого не осталось, на чье место можно было бы вас взять. Мисс Уисс у нас ведь уже двенадцать лет.

— Может, стоило бы поговорить с самим мистером Эддингтоном?

— Сейчас его нет в Нью-Йорке, но все равно это ничего не даст.

Она потерпела поражение, однако продолжала терпеливо расспрашивать:

— А есть ли надежда на какие-то перемены, скажем, в следующем месяце?

Батлер пожал плечами:

— Кто же может знать, как все пойдет дальше? Я буду иметь вас в виду, как только что-то подвернется.

Но все же, не выдержав, добавил:

— Зайдите примерно через неделю, во второй половине дня, между тремя и четырьмя.

Миссис Саммер встала; она выглядела куда старше, чем поначалу, когда только пришла к нему.

— Хорошо, зайду.

Она стояла, тиская перчатки, а глаза ее, казалось, смотрели куда-то за стены кабинета — в неведомое пространство.

— Если у вас тогда ничего для меня не будет, я, пожалуй, вообще со всем этим покончу.

Она стремительно подошла к окну — он даже привстал.

— Девять этажей — хорошая высота, — заметила она. — Можно много о чем еще раз подумать, пока долетишь…

— О, не говорите так. Вам еще повезет, вот увидите.

— «Смерть деловой женщины: прыжок с девятого этажа», — произнесла миссис Саммер, ее взгляд был все еще устремлен куда-то за окно. Она вздохнула тяжко и мучительно и повернулась к двери. — До свидания, Говард. Если ты хорошенько обо всем подумаешь, то поймешь, что я была права, когда даже не попыталась полюбить тебя. Приду как-нибудь на той неделе, между тремя и четырьмя.

Он хотел было предложить ей пять долларов, но побоялся, что в душе его что-то надломится, а потому отпустил ее с пустыми руками.

Он увидел ее через прозрачный уголок в дверном стекле: там было стерто матовое покрытие. Она выглядела еще более изможденной, чем на прошлой неделе, и явно волновалась, вздрагивая всякий раз, как кто-нибудь входил или выходил. Одна ступня, спрятанная под кресло, была повернута боком, и он увидел овальную дырку в подошве, заделанную изнутри белой картонкой. Когда ее фамилия прозвучала по телефону, он лишь сказал: «Попозже!», распаляя нарочно свое раздражение, недовольный тем, что она явилась немного раньше трех; однако истинная причина гнева крылась в том, что у него не было никакого желания снова с нею встречаться. Чтобы отсрочить свое решение, на подсознательном уровне уже принятое, он продиктовал несколько писем и поговорил по телефону с главным офисом компании. Закончив разговор, он увидел, что на часах без пяти четыре, а ведь он вовсе не собирался держать ее тут целый час. Он позвонил мисс Уисс, чтобы та передала: у него нет для миссис Саммер никаких новостей и что сегодня он не сможет ее принять.

Сквозь стекло он увидел, как она восприняла эту новость. Ему показалось, что она пошатнулась, вставая, и только закрывала время от времени глаза, слушая мисс Уисс.

— Надеюсь, больше она сюда не явится, — сказал Батлер самому себе. — Не могу же я нести ответственность за всех безработных в этом городе. Я бы с ума тогда сошел.

Позже он спустился по лестнице и вскоре окунулся в изнурительную, не дающую дышать городскую жару; по пути домой дважды останавливался у киосков с газированной водой выпить чего-нибудь холодного. У себя в квартире он запер дверь — в последнее время он часто это делал, как будто отгораживался от всех этих кошмаров, творившихся снаружи. Он занялся домашними делами: разложил на полках белье из прачечной, вскрыл конверты со счетами, почистил свой костюм и повесил его в шкаф — он был человеком очень аккуратным, и все время вполголоса напевал:

Песня эта ему порядком поднадоела, но он то и дело ловил себя на том, что мурлычет ее себе под нос. Иначе он разговаривал бы сам с собой, как это делают многие одинокие мужчины.

— Так-так, ну вот: две цветные рубашки и две белые. Сначала эту доношу, потому что она уже почти рвется. Да, почти рвется… Так, семь, восемь и эти две в стирку — всего десять…

Шесть вечера. Все конторы опустели; люди мчатся из лифтов наружу, на лестницах кишат толпы. Однако сегодня в этой картине для Батлера что-то изменилось, что-то очень важное; он углядел, как кто-то пробирается по лестнице вверх, преодолевая толчею, очень медленно, останавливаясь передохнуть на каждом этаже. Или ему уже мерещится?

— О, какая ерунда! — пробормотал он раздраженно. — Она не сделает этого. Просто решила меня подразнить.

Однако сам все же следил за нею: один этаж, другой, третий, ритм движения вверх был торопливый и неровный, словно пульс во время лихорадки. Он схватил шляпу и отправился ужинать.