Исроэл-Иешуа Зингер - На чужой земле

Профессор даже задумался, как лучше поступить: притвориться, что не видит обидчика, или простить его, показав тем самым торжество духа над грубостью.

Старый капельдинер в красной раззолоченной ливрее низко поклонился и с почтением сказал:

— Прошу, господин профессор!

Профессор поднялся по крутой, узкой лестнице и вошел в комнатку за кулисами.

Он сидел там среди пыльного хлама и чувствовал себя забытым. Издалека доносились голоса, гудел какой-то духовой инструмент. Где-то хлопнула дверь, пробили часы, а профессор все сидел, утонув в низком кресле. Вдруг забурчало в животе. Профессор крепился, пытался не падать духом, но усатый человек снова и снова возникал перед глазами и ворчал: «Идиот несчастный…»

Резиновый воротничок впился в шею, рубашка прилипла к подмышкам, руки холодеют, пальцы дрожат. Слышится приглушенный шум зала, и профессору кажется, там что-то происходит, а он сидит здесь, всеми брошенный. А вдруг случилось какое-нибудь несчастье, пожар, все бегут, спасаются, а про него забыли… Но вот наконец-то раздались твердые, уверенные шаги, и бодрый голос позвал:

— Господин профессор!

Туфли нещадно жали, когда профессор шел к сцене. Он одернул фрак и поправил пальцем треснувшее стекло очков.

С эстрады профессор Грицгендлер видел целое море голов. Ему казалось, перед ним булыжная мостовая, хоть на прогулку отправляйся. Он играл ноктюрны, перед глазами мелькала обнаженная женская рука, которая переворачивала ноты, а он все никак не мог уснуть наяву, впасть в забытье, как утром, во время последней репетиции. Сейчас он чувствовал, что если бы ему не переворачивали ноты, он бы тут же все забыл и не смог играть. Раздались аплодисменты. Он встал, поклонился. Кто-то аплодировал дольше всех, выкрикивая молодым, звонким голосом:

— Бис! Бис!

Профессор узнал голос Бера Бройна. Еще раз поклонился, улыбнулся, показав очень крупные зубы. Сел, поерзал на стуле, будто ему было неудобно, подумал с удивлением: а все-таки до чего же скучная музыка у этого Шопена! Зачем он ее исполняет, если все считают, что он музыкант уровня Рубинштейна?

Бросил взгляд на зал и, повернувшись к инструменту, опять склонился над клавишами.

Ему послышалось, что в первом ряду, где сидят рецензенты, о чем-то шушукаются. Один даже зевнул, широко открыв рот, полный золотых зубов. Но хуже всего, что пышные, черные усы по-прежнему висели у него перед глазами, те самые усы, которые он видел в дверях — и он решил, что больше не будет исполнять свои фантазии, а нотная тетрадь показалась неимоверно толстой, такой толстой, будто это не одна, а несколько тетрадей, сложенных вместе.

Когда он доиграл, ему снова поаплодировали. Он встал из-за рояля, бледный, как покойник, которому повязали галстук, надели фрак и лаковые туфли, а потом поставили стоймя и обмотали проволокой, чтобы не упал. Ему хотелось поскорее уйти в комнатушку за кулисами, но его обступили знакомые дамы и господа, поднесли огромную корзину цветов с визитной карточкой. Теплые, сухие женские ладони пожимали его холодную, потную руку, и он чувствовал, как огромная корзина тянет его вниз.

— Тяжелая, — проворчал он сквозь зубы, из последних сил стараясь ее не уронить.

Бер Бройн надеялся встретить своего соседа у выхода, он приготовил ему в подарок небольшой букетик — несколько фиалок и две розы, но они разминулись. Тогда Бер поспешил домой, он хотел поговорить о концерте. Но, когда он пришел, дверь в комнату была открыта. В углу возле двери стояла корзина с цветами, на рояле кучей валялись фрак и исподнее, а профессор, завернувшись в одеяло, лежал на кровати и храпел. Храпел слишком громко, как ребенок, который притворяется перед родителями, что спит…

На другой день профессор Грицгендлер купил все вечерние газеты и расположился с ними на кровати.

«Ну да, — думал он, — так и знал, в этот раз они не заставят себя ждать».

Всегда одно и то же. Когда ему что-то удается, он может целую неделю скупать всю прессу, утреннюю и вечернюю, и в ней будет что угодно: спортивные новости, объявление о пропавшей собаке, призыв поддержать старую вдову, но только не то, что он ищет. Зато теперь — абсолютно в каждой газете. Профессор не мог понять: допустим, он и правда плохо играл. И что, это дает им право над ним смеяться? Жирный заголовок: «Муж осужден за издевательства над неверной женой». Читая заметку, профессор недоумевал: ну а им, им можно над ним издеваться, делать из него посмешище? И все почему? Только потому, что он перед концертом выпил молока, и это повредило и его желудку, и настроению.

Он вышел во двор. На визитке, которая оказалась в корзине с цветами, было приписано от руки несколько слов. Профессор прочел: «Завтра, в 8 вечера, небольшой банкет в Вашу честь. Будут только свои».

Подумал немного, прочитал еще раз и отбросил визитку:

— Мало этой тяжеленной корзины, еще и банкет им нужен!

Позже пришла служанка, здоровая, светловолосая девка. Сразу сунула курносый нос в цветы:

— А-а-ах, как пахнут! Сейчас водой побрызгаю.

Профессор сел в кровати и надел очки. У него болела голова и кололо в боку. Он был уверен, что это все из-за цветов. У них такой сильный аромат, что дышать нечем. Он был бы рад, если бы они быстрее завяли, тогда в комнате будет побольше воздуха, а служанка хочет на них водой брызгать. Он оперся локтем на кровать и прохрипел:

— Не надо, не надо… Уйди, не крутись тут…

Девушка хмыкнула, дескать, поди пойми этих «образованных», и вышла, покачивая роскошными бедрами. Профессор проводил ее взглядом. Ему стало завидно. Эх, был бы он таким же свободным, как она, был бы как все, чтобы не бояться встретить на улице знакомого, не дрожать, а вдруг тот купил вечерний листок!

Он спрятался с головой под одеяло, спрятался сам от себя; прижался спиной к холодной стене и увидел нечто странное: собратья-музыканты танцевали вокруг него, показывая необыкновенно длинные языки. С потолка смотрела его жена, ее держал под руку мужчина с черными усами, а она вопила:

— Идиот несчастный! Идиот несчастный!

Среди цветов стоял его ребенок, повернув вбок головку. Цветы быстро росли, заполняя все пространство, ребенок тонул в них и тоненько кричал:

— Папа! Папа!

Вернувшись вечером домой, Бер Бройн сразу почувствовал, что в комнате пахнет несвежими носками, постельным бельем и высокой температурой.

Он подошел к кровати, пощупал Грицгендлеру лоб и сказал:

— Господин профессор, я иду за врачом.

Тонкими, костлявыми пальцами профессор Грицгендлер схватил Бера за руку и усадил его на край кровати. Приподнявшись, оперся локтем на подушку, посмотрел Беру в глаза и спросил:

— Голубчик, вы ведь смыслите в биологии. Не знаете, сколько еще эти цветы будут цвести?