Исроэл-Иешуа Зингер - На чужой земле

1924

Со столика в комнате мадемуазель Гальберштадт убрали Толстого, бронзового Будду, мраморного слоника с отбитым хоботом и вместо них поставили поднос с чаем и сладостями. Гостьи, пять девушек, наперегонки бросились к столику, чтобы вперед других занять место, и наперебой стали звать, визгливо хихикая:

— Миллер, садитесь со мной…

Но Миллер, единственный мужчина в комнате, стоя у двери, устало развел руками: дескать, он не прочь остаться, но ничего не поделаешь, пора идти. Он помнил, что дома уже приготовлен ужин. И, стоит его дочурке засмеяться, как мать тут же прижимает палец к губам: она ждет его и ловит каждый шорох:

— Тише, тише, моя хорошая, вон, кажется, папа идет по лестнице…

Миллер изящно поклонился и вдруг надул щеки, изобразив почтенного отца семейства:

— Простите, дамы… Супружеская жизнь…

Девушки прыснули, хотя им было жаль, что он уходит.

— Ах, Миллер, ну почему вы женаты?..

Но тут одна из них, с коротенькой стрижкой, в пышной юбке, милая и очень женственная, взяла его за руку и нежным, веселым взглядом посмотрела ему прямо в лицо:

— Миллер, а ради меня стоит жене изменить?

Миллер оглядел ее, будто оценивая:

— Хорошо, ловлю на слове.

А девушка и не собиралась отказываться от своих слов. Она тут же уселась к Миллеру на колени.

— Милый мой, единственный… — шептала она, прижимаясь к нему всем телом, и гладила его по волосам.

Остальные девушки перемигивались, подталкивали друг дружку локтями и смеялись громко, чуть ли не до истерики: вот как бывает, когда играешь роль, и вдруг все оказывается всерьез, по-настоящему. Девушка с короткой стрижкой тоже смеялась, заглядывала Миллеру в холодные зеленоватые глаза и шутливо спрашивала:

— Хорошо, правда, Миллер?

А Миллер чувствовал, как она прижимается к нему все крепче, будто хочет с ним слиться, утонуть в нем вместе со своей пышной юбкой и туфельками, и он целовал ее в нежную белую шею, гладил ее колени, и его пальцы сладострастно дрожали, все ближе подбираясь к резной собачке из слоновой кости, что расположилась на страже между тонкой блузкой с глубоким декольте и высокой, колышущейся грудью…

Когда он вышел на улицу, прохожих уже не было. Только извозчик дремал на облучке дрожек, да на пороге магазина сидел, скорчившись, ночной сторож. Миллер чувствовал себя веселым, озорным мальчишкой. Вдруг захотелось подойти и щелкнуть прикорнувшего извозчика по носу, но он бодро прошагал мимо, поигрывая мускулами и даже слегка пританцовывая.

Однако едва он вошел к себе во двор, настроение стало портиться с каждым шагом. Поднимаясь по темной лестнице, он наткнулся коленом на столбик перил, именно тем самым местом, удариться которым больнее всего. Пока дошел до квартиры, веселость испарилась окончательно. Он знал, что служанка откроет сразу же, как только он позвонит, но все-таки несколько минут неподвижно проторчал под дверью, будто пришел не домой, а к чужим людям просить ночлега.

На цыпочках, ведя рукой по стене в темной прихожей, попытался проскользнуть к себе в кабинет, уже взялся за дверную ручку, но вдруг из спальни послышался шорох, и холодный, насмешливый голос спросил:

— Явился?

Миллер смутился окончательно. От этого голоса ему даже слегка стало дурно, в горле запершило, и язык пролепетал, будто сам собой:

— Спи, спи, дорогая. Еще только начало первого…

Но не успел Миллер договорить, как стенные часы прохрипели, а потом гулко, мерно пробили с механической точностью: «Бом, бом, бом, бом!»

Округлившимися, испуганными глазами Миллер смотрел на внезапно ожившее четырехугольное создание и слушал, как голос жены доносится из спальни, сопровождая каждый удар:

— Один… Два… Три… Четыре…

Наутро в квартире царило молчание.

Стол был накрыт, самовар кипел — все как всегда, уютно, по-семейному, но тишина, упрямая тишина растеклась по всему дому, заволокла обои на стенах и шторы на окнах. Только чайные ложечки позвякивали даже громче, чем обычно, когда ими размешивали сахар. Позавтракав, Миллер долго не мог решить: перед уходом чмокнуть жену в лобик или не стоит? Но она пошла к соседке. Миллер попрощался с дочкой, расцеловал ее и сказал:

— Будь умницей, моя хорошая, слушайся мамочку.

Вечером он вернулся раньше обычного. Не зная, чем себя занять, слонялся по квартире, как незваный гость. Раз десять перечитал одну и ту же газету.

Служанка путалась под ногами. Макала в уксус белый платок, исчезала в спальне, опять появлялась. Миллер ходил на цыпочках, но девушка, обиженная за весь прекрасный пол, зло поглядывала на него и шипела:

— Господин мог бы и не топать… Мадам и так плохо себя чувствует…

Потом, вдобавок к головной боли, начались спазмы. Миллер вошел в спальню, но служанка не подпустила его к кровати, словно там лежала роженица. Он стоял в углу, глядя на утопающую в подушках растрепанную голову и обнаженные дрожащие плечи. Да, это он виноват. Миллер не переносил женских слез. Он знал, что это не в первый и не в последний раз, но всегда, стоило жене разрыдаться, ему казалось, что ее плечи никогда не успокоятся, не перестанут дрожать. Он опустил голову и тяжело вздохнул. Но вдруг на него градом посыпались упреки и претензии, глупые женские претензии, и Миллер ощутил, что чувство вины и сострадания стремительно исчезает, испаряется, а его место занимает ненависть, тяжелая, глухая ненависть. И в четырех стенах сразу стало душно и тесно, словно за тюремной решеткой, что преграждает путь к свободе и счастью.

Она все говорила и говорила, громко, торопливо и бестолково. Припоминала всякие мелочи, забытые сто лет назад. Миллер стоял перед ней, глядя на мокрые глаза и растрепанные волосы, от которых пахло постельным бельем, приближающейся старостью и злобой. Смотрел, как у нее на скулах все ярче проступают багровые пятна, и разочарованно думал: неужели он когда-то ее любил?

А она не замолкала. Теперь она видела, как далеки они друг от друга, какой он чужой, этот рослый, хмурый человек, что стоит возле ее постели. Видела, что ее претензии нелепы и бесполезны, но не могла остановиться. Ей уже хотелось, чтобы он подошел поближе, она даже стала заглядывать ему в глаза, надеясь услышать хоть одно-единственное слово, но он молчал, молчал холодно и упрямо. Она укрылась с головой, чтобы он не видел, как ей больно и стыдно, а он встал, тяжелым шагом вышел из комнаты и хлопнул дверью, бросив служанке:

— Не запирать!.. Не люблю стучаться среди ночи. Понятно?

Мороз покалывал щеки, ветер грохотал оторванным листом кровельного железа. В глаза била снежная крупа.

Миллер широко, свободно зашагал посреди пустой улицы. Погода была под стать настроению. Сперва он злился. Не мог понять, с чего это он стушевался перед двумя глупыми бабами, истеричкой женой и прислугой.