Исроэл-Иешуа Зингер - На чужой земле

Фабиан молча шагает рядом с Генстым, поднимает шляпу всякий раз, когда навстречу попадается молодой семинарист и здоровается со своим профессором в пыльной сутане, и широко улыбается.

Вдруг что-то привлекло его внимание.

В углу площади, где начинается бегущий под гору переулок, стоит русая, гладко причесанная девка, не давая пройти двум молодым резникам в облепленной куриными перьями одежде. Они пытаются бежать назад, к мясным лавкам, но им преграждает путь здоровенный детина и гонит прямо в девкины объятия. Фабиан тянет Генстого за рукав, показывает пальцем и подмигивает:

— Эй, профессор, смотри…

Но ксендз отворачивается и ускоряет шаг. Останавливается у ворот в каменной ограде и звонит в колокольчик. Фабиан отгоняет увязавшихся за Пуделем собак и входит в просторный, тихий двор.

В профессорской келье прохладно и тихо, так тихо, будто бушующий мир за ее стенами вдруг перестал существовать. От занавесок веет странной холодной белизной. На стенах обои с узором из золотых листьев, между оконными рамами стоят человечки из ваты и лежит желтый песок, такой же чистый, как в начале зимы, когда его туда насыпали.

Лицо Фабиана отражается в гранях наполненных стаканов, через стекло ликер бросает на свежую скатерть золотистые лучи. Фабиан наблюдает за ними и слушает Генстого, а тот наставляет:

— Неправильно пьешь, Фабианку… Бенедиктин любит, чтобы его подержали во рту, языком по небу растерли, вот так… А потом медовым пряником закусить…

Когда служанка убирает пустую бутылку и откупоривает вторую, тщательно протерев салфеткой пыльное горлышко, Генстый уже вещает профессорским тоном, как перед семинаристами.

— Фабиане, — вздыхает он, — я опасаюсь за твою судьбу…

Он не может понять, к какой общине приписан Фабиан, какому «миру» принадлежит, и уже давно хочет об этом спросить. Иногда ему кажется, что Фабиан перешел к этим, к евангелистам. А в другой раз он думает, что если Фабиан крещен, то, наоборот, в католичество. Конечно, в католичество, ведь священник считает Фабиана человеком с фантазией, а у кого есть фантазия, тот ни за что не примкнет к этим сухим, упрямым ослам. Но иногда ему приходит в голову, что Фабиан никуда не переходил, а остался с «лапсердаками». Он всегда выкручивается, когда ксендз пытается вытянуть из него правду.

— Сын мой, — говорит священник, подняв два пальца, — сын мой, у собаки есть будка, у птицы гнездо, а у человека, царя зверей, должен быть… Как это там написано…

Фабиан достает из внутреннего кармана пачку непристойных картинок, где в разных позах изображены монахи с монашками, и сует Генстому под нос:

— Не знаешь, какой это век?..

Генстый заливается краской. Глаза блестят, нижняя губа дрожит:

— Фабиане… Фа…би…

Фабиан тасует открытки и находит репродукцию картины маслом:

— Глянь-ка, дружище, какая красота. Итальянская школа…

В воскресенье утром Фабиан завивает волосы, подкручивает усы, а потом до полудня ходит с повязками на голове и под носом.

По воскресеньям приходят гости, и Фабиан прибирает в доме. Сперва он наводит порядок в аквариуме: насыпает свежего песку, устилает дно свежей травой. Любуется проворно скользящими в воде золотыми рыбками, бросает взгляд на змею, что свернулась кольцами в стеклянной банке. Потом собирает по всем комнатам кроликов и морских свинок. Их всех нужно внимательно осмотреть, не появилась ли парша, не гноятся ли глаза, а если да, то больного зверька надо немедленно отделить от здоровых, и на другое утро Фабиан кричит из окна старому ночному сторожу:

— Дедушка, сегодня жаркое для тебя…

Покончив с уборкой, Фабиан долго умывается, надевает приталенный фрак, белый атласный галстук и садится разучивать с капельмейстером Клювиком новые мелодии.

Клювик старается, испускает виртуозные трели. Фабиан подставляет ему ноготь и хвалит:

— Прекрасно, капельмейстер. Замечательно, мой хороший…

Первым является ксендз Генстый.

Фабиан хохочет: увидев у него повязку на усах, священник отшатнулся и перекрестился, будто вместо хозяина дверь открыл какой-то комедиант.

— Тьфу, Фабианку! Ну и рожа у тебя. Как у черта…

Фабиан усаживает его за стол, на котором всеми цветами радуги играют бутыли, графины и рюмки, пододвигает ему торт, разрезанный на восемь кусков, и говорит:

— Угощайся, Генстый. Это из кондитерской панны Малгоши. Кстати, такой же аппетитный, как сама панна.

Генстый краснеет.

Вспоминает, что он случайно поглядывает на панну Малгошу, когда проходит мимо кафе. Правда, он никогда не смотрит на нее при Фабиане. Но этот хитрый черт говорит так, будто что-то знает, и вынуждает Генстого краснеть. Сегодня праздник, и священник наряден и гладко выбрит. Он очень доволен своей проповедью, которую только что прочитал с амвона. Нос ксендза будто до сих пор ощущает запах воска и ладана, а на руке не остыли прикосновения женских губ. Только сейчас он понимает, какое удачное сравнение придумал, и пересказывает Фабиану свою умную речь:

— Я им говорю: дети мои, человек подобен горцу, который поднимается на вершину. Он падает на колючки и камни, петляет по склону, но с каждым шагом оказывается выше и выше. Только глупец или слепой могут думать, что, упав один раз, надо падать все ниже в бездну…

Наклонившись над столом, Фабиан улыбается из-под повязки на усах и борется с жареным зайцем, который не хочет стоять на блюде. Подрумяненный, нафаршированный крутыми яйцами, он не держится на задних лапах, заваливается на бок и пучок петрушки держит во рту как-то криво, неуклюже. Мало того, на блюдо налит соус. Похоже, что заяц помочился и, бедолага, стоит кое-как, глядя вытекшими глазами на то, что сейчас натворил… Фабиан выпрямляет его и уговаривает в рифму:

Но все без толку, и Фабиан прерывает вдохновенную тираду Генстого:

— Профессор, будь добр, придержи его сзади, а я как-нибудь закреплю, чтоб он не падал…

Багровый, потный Генстый с серьезным видом втыкает зайцу под хвост вилку, а Фабиан украшает передние лапки листьями салата и бурчит сквозь повязку:

— Ты б это ему сказал, зайцу глупому. Ему объясни, что падать не надо…

Раздается стук в дверь. Фабиан срывает с головы и усов повязки и бежит отпирать. Должны прийти дамы, перед ними надо выглядеть прилично. Сначала является Заремба с супругой. Фабиан галантно приветствует их, берет под руки и провожает в комнату. За ними приходит панна Малгоша.

— Прошу, прошу, — сияет Фабиан.

И вот гости чинно сидят за столом.

Станислав Заремба без конца теребит накрахмаленные твердые манжеты, застегнутые огромными, круглыми запонками из кости. Помещичьи усы лихо закручены вверх. Он чрезвычайно учтив со своей бледной, тощей женой, хотя она всего лишь простая швея. У нее очень худые, костлявые руки, они выглядывают из тесных рукавов цветастой блузки и кажутся совсем прозрачными. Она сидит очень прямо, тонкие белокурые волосы собраны в кок. Узкое спесивое лицо неподвижно, как маска; когда она берет что-нибудь с тарелки, кажется, что вилка приклеена к пальцам… Заремба пробует угощение осторожно, с аристократической брезгливостью, будто не доверяет повару, а сам глотает слюнки, поглядывая на жареного зайца. За женой он ухаживает так грациозно, словно на опереточном пиру у царя. Он называет ее «мать»: