Бранимир Чосич - Скошенное поле

Большая перемена. Открываются двери «хлева». Оглушительный топот деревянных сандалий по каменной лестнице. В длинных коридорах не успевает оседать пыль. В уборных толкотня. И всюду веселые лица.

Два урока — уф! — с плеч долой. Руки свободны. Беготня. Под деревьями счастливчики едят скудные завтраки, на открытой площадке играют в чехарду. В воздух летят фуражки. Вдоль стен, заросших плющом, зубрилы, каждый про себя, твердят немецкие и мадьярские слова, а позади беседки курят украдкой старшие. В воздухе гудят пчелы, птицы щебечут на верхушках деревьев, по синему небу плывут белые облачка. Этот весенний день ничем не отличается от таких же весенних дней в ту пору, когда тут была Сербия.

Съев свой кусок хлеба и стряхнув крошки, Ненад бросил куртку на скамью, надвинул фуражку на лоб и подошел к группе игравших в чехарду. То, что произошло два часа назад на уроке, было уже позади, давно утекло… Песни, унижения, отвратительный портрет старого императора в канцеляриях, учитель подполковник Клаич — все миновало. И «Еђсер волт хол нем волт волт еђсер еђсегињ ембер» [23] Однажды жил-был один человек (венг.) . — на втором уроке — тоже давно позади! Теперь ему хотелось бегать. Дышать. Играть в отмерялы. Он чувствовал себя легким, крепким, ловким. Игра была в полном разгаре, и плохие прыгуны просили дать им льготные расстояния, надеясь, что с новой черты им непременно удастся перепрыгнуть через товарища.

— Гоп!

Отмеряла перепрыгнул, и водящий отошел еще дальше. В ожидании своей очереди Ненад поплевал на руки. На черте толкались игроки.

— Теперь тебе водить.

— Гоп!

— Зашел, зашел!

— Нет.

— Следующий!

— Давай, давай…

Двое сидят на корточках возле самой черты и следят, чтобы никто не переступил за нее. Ненад берет разгон. Он смотрит на длинную дорожку, по обе стороны которой высовываются головы товарищей. В конце дорожки, согнувшись и опершись руками в колени, стоит водящий, через которого надо перепрыгнуть. Ненад приподнимается на цыпочки, по всему его телу пробегает волна удовольствия и сосредоточивается где-то внутри. Он еще стоит на месте, взгляд его прикован к черте, зрачки сужены, тело натянуто, как струна. Вот он отделяется от земли.

— Ух…

В глазах затуманилось. Он забыл обо всем. Вообразил себя оленем, борзой. Взвизгнул от счастья. Черта. Гоп! Напряженная мышца левой ноги подбросила его вверх. В ушах засвистел воздух. При движении вниз у него екнуло под ложечкой. Гоп! Правая нога пружинит. Гоп! Два. Он снова в воздухе. Пространство уменьшается. Гоп! Три. Водящий совсем близко, руки уже тянутся к нему, все тело Ненада собралось и напряглось для последнего прыжка. Вот он уже летит. Гоп! Пустота. Земля гудит. Крупный гравий обдирает Ненаду колени и руки, не коснувшиеся спины товарища. Как больно! В ушах шумит. Он с трудом поднимается. Перед ним стоит тот, через кого он должен был прыгать, — Миодраг Павлович смотрит на него и не помогает встать. Усмехается. Волосы торчат дыбом. Колени Ненада в крови.

— Почему ты отошел? — спрашивает Ненад осипшим от волнения голосом.

— Не хочу, чтобы ты через меня прыгал. Прыгай через Мутера, предатель!

На щеках Ненада вспыхнул румянец, но сразу исчез. Он еще больше побледнел.

— Я не предатель. Думай, что говоришь!

— Мне не страшен даже сам святой Петр! Если тебе не нравится, ступай жалуйся.

— Я не доносчик.

— А ты пойди и расскажи, о чем мы говорим, когда бываем одни, какие песни поем.

— Я не шпион.

Павлович схватил Ненада за плечи и резко повернул его:

— Вон твоя компания. — И оттолкнул его под хохот остальных ребят.

По боковой дорожке, оживленно беседуя, прогуливались Мутер, Дедич и Штейн. Ненад взял со скамьи куртку, надел ее и медленно прошел через толпу товарищей, которые молча расступились. Колени у него были в крови. Он, хромая, спустился из парка в узкий каменный двор и у колодца обмыл колени и руки. Но вода не смягчила остроты душившего его чувства стыда и несправедливости. Ненад не заметил дежурного учителя, лейтенанта Златара, который, прислонившись к стене парка, наблюдал за ним уже некоторое время. Это был худой, бледный, тихий человек в пенсне на тонком носу. Как все словенцы, он говорил по-сербски со странными ударениями; казалось, с трудом, но правильно.

— Кто тебя толкнул?

Ненад вздрогнул. Руки вытянул по швам, — как были, мокрые. Сильно побледнел. Губы онемели. Учитель повторил вопрос. У Ненада засверкали глаза. С большим усилием проговорил:

— Простите, это я сам, простите… не рассчитал и перелетел.

Учитель посмотрел на него с минуту, пенсне его блестело на солнце, передернул плечами и отвернулся.

— Пойди в канцелярию… скажи Фрицу, чтобы помазал тебе колени йодом.

Постепенно голод приводил еще противившихся сербских учителей в лоно монархии. По крайней мере казалось, что причиной этого был голод. Но что таилось за их нахмуренными лбами, монархия, к своему большому сожалению, знать не могла. Она должна была верить им на слово. Таким путем в Императорскую и Королевскую реальную гимназию прибыли четыре учителя и священник. Их поношенные костюмы, неуверенная походка — они ходили по коридорам робко, тихо, чуть ли не на цыпочках, и не посередине, а вдоль самых стен, — их приглушенные голоса, когда они старались приказывать, а на самом деле только просили, — все это не вызывало в учениках никакой симпатии и расположения к ним; их встречали насмешками и презрением. Они, конечно, были не чета учителям-офицерам и остальным, прибывшим «с той стороны», но все же в какой-то мере «играли им на руку». И целые классы, не сговариваясь, превращались в злые осиные гнезда. Никто ни о чем не уславливался. Во всяком случае, никто ничего не видел и не слышал. Каждый, кто имел хоть какое-нибудь отношение к стоящим наверху, будь то товарищ или учитель, становился подозрительным. На уроках других учителей все оставалось без перемен. Но из класса, где урок вел учитель-серб, слышались глухое жужжание возбужденных учеников и тщетные мольбы учителя.

— Тихо, дети, не заставляйте меня брать вас на заметку, пожалуйста, чуточку потише, чуточку внимания, чтоб можно было заниматься.

— Гы… ы… ы, — раздавалось по классу. В разные стороны летели мокрые бумажные шарики, с парты на парту передавались записки, и стоило учителю отвернуться, как смельчаки перебегали с места на место.

— Почему ты здесь сидишь? — вскрикивал учитель в отчаянии. — Как ты очутился за этой партой?

— Я всегда тут сижу, — отвечал ученик, не трогаясь с места.

— Гы…

— Я тебя запишу. Это не твое место.

— Можете. Пожалуйста. Вы теперь все можете.

— Гы! Гы!

— Дети, умоляю вас, дети!

Казалось, в самих партах тлела искра восстания. Как-то раз старый, больной учитель Гурич, такой жалкий в своем поношенном сюртуке, подойдя вплотную к классной доске, писал мелким, четким почерком математические формулы и геометрические фигуры и что-то невнятно бормотал. Его даже и на первых партах не было слышно. В это время Павлович, взлохмаченный больше, чем всегда, встал и вышел из класса, не спросив разрешения преподавателя и сообщив во всеуслышание, зачем он выходит. Учитель продолжал, не поворачиваясь, объяснять и выводить бесконечные формулы и фигуры. Иногда он откладывал мел и губку и, все так же стоя лицом к доске, нащупывал дрожащими руками карман в недрах своего сюртука, вытаскивал из него большой синий платок, отирал им вспотевший лоб и лысину и снова засовывал в карман. Случалось, он окидывал класс взглядом, повернувшись вполоборота, но это движение вызывало такой гвалт, что он снова пугливо утыкался в доску и продолжал, обливаясь потом и вытираясь платком, писать на ней до самого звонка. Тогда он хватал с лихорадочной поспешностью журнал и, втянув в плечи свою старую, птичью голову, стремглав выбегал из этого ада. Сидевшие в первых рядах могли слышать: