Бранимир Чосич - Скошенное поле

— К следующему уроку… перепишите, перепишите…

В воцарявшемся шуме и свисте никто ничего не успевал переписать, даже Штейн. Многие бросали на доску заранее приготовленные тряпки, которые к ней прилипали.

— Гы! Гы!

После первых дней растерянности учителя опомнились. Нескольких учеников старших классов исключили, и теперь во время уроков, несмотря на надутые лица и молчаливый протест против «изменников», была тишина. Только не на уроках старого Гурича. Все неприятности, все доносы стали приписываться ему.

— Это он. Разве ты не заметил, как он стоит перед директором?

— Пятки вместе, носки врозь!

— Этот и бога готов продать.

— Гы! Гы! Гы!

Напуганный, с дрожью в коленях, съежившись в своем позеленелом сюртуке, то вытягивая, то пряча на ходу свою худую, морщинистую шею, он торопливо проходил по коридорам с журналом под мышкой, молчаливый, бледный как мел, словно он шел на казнь. Он боялся поголовно всех. Директора. Офицера-учителя. Учеников. Уборщиков. Собственной своей тени. Перед часовыми у входа он низко снимал свою засаленную черную шляпу. Ему хотелось быть со всеми в хороших отношениях, а на него все кричали, все его шпыняли, насмехались над ним. Перед началом его урока мальчишки начинали бесшабашно петь запрещенные песни. И это случалось только перед его уроками. Причем участвовали все, даже младшие ученики. Они-то и были самыми бездушными. Что он мог сделать? Влететь в класс и оборвать песню? Записать виновных в журнал? Но разве это было возможно? Ведь песни-то были сербские, наши. Да он и не хотел никакого зла этим детям. И без него их достаточно мучили. Так он и стоял, вытянув шею и покашливая, у входа в класс, в ожидании, когда кончится песня. Улучив минуту передышки и делая вид, что ничего не замечает и не слышит, он пробегал к доске, хватал мел и губку и погружался в писание формул и черчение фигур.

Раз, когда он выжидал таким образом перед дверью, за которой гремела песня «Гей, трубач», подошел подполковник Клаич. Он посмотрел ему прямо в глаза и, оттолкнув его, ворвался в класс.

— Молчать, свиньи паршивые! Был звонок или нет? Был звонок или нет? — И, быстро обходя парты, он стал направо и налево раздавать пощечины. И при этом, задыхаясь, повторял: — Вот как надо делать, коллега, вот как!

А Гурич в это время, бледный, с журналом под мышкой, стоял, съежившись, у самых дверей. Смерив его убийственным взглядом, Клаич быстрыми шагами вышел из класса. За ним с грохотом волочилась сабля.

В классе стояла тишина, тишина жуткая. Слышалось только всхлипывание и шмыганье носом побитых. Гурич добрался до кафедры, с виноватым видом схватил мел, и на доске замелькали треугольники, тангенсы и ромбы.

— Гы!

— Он нас выдал!

— Трус! Сам не посмел, так привел другого, чтобы нам надавали пощечин!

— Влей, влей ему в карман!

Осиное гнездо угрожающе загудело. На дворе весна. Там ласточки. А здесь они как в тисках. Гурич пишет на доске урок. Павлович с пузырьком лиловых чернил подходит к доске. Оттягивает карман сюртука. Опрокидывает туда пузырек. Готово. Павлович усмехается. Класс настороженно молчит. Сидят неподвижно и ждут. Мутер и Дедич нагнулись над тетрадями, притворяясь, что ничего не видят. Не смеют поднять глаз: со всех сторон им показывают кулаки. Вчера после урока их заставили трижды крикнуть: «Да здравствует Сербия!» Это и сейчас висит у них над головой. И они действительно ничего не видят от страха. Эта тишина тревожит старого Гурича. Его бросает в пот. Он кладет мел и губку. Дрожащими руками нащупывает карман… Весь класс трепещет от волнения. Ох! Вот, вот… Рука, да, да, рука отыскала карман, готово, он вынимает, о господи, вынимает платок, пропитанный лиловыми чернилами, пальцы уже все вымазаны. Ого! Он поднимает руку…

— Не вытирайтесь! Остановитесь!

Голос звонкий. Ненад стоит посередине класса, взволнованный, красный, сам недоумевая, как он мог так громко крикнуть.

— Ах!

— Бей его! Бей!

Руки поднимаются, Павлович уже перед Ненадом, ударяет его кулаком по шее, потом по челюсти. У Ненада темнеет в глазах, он кидается на Павловича, вцепляется в его косматые волосы, и оба валятся в узком проходе между партами.

— Бей его!

— Расквась ему нос!

Чей-то тоненький голос покрывает остальные:

— Дай как следует! Добивай его, добивай!

Все сгрудились над дерущимися, все кричат — крики через открытое окно тонут в ясном небе, — и никто не видит, как Гурич, посмотрев на свои руки, падает как подкошенный на стол, закрывая лицо руками, пачкает чернилами щеки, глаза, редкие седые волосы и рыдает, рыдает с таким отчаянием, что его худые плечи содрогаются в позеленелом сюртуке.

Тишина. В коридорах бренчат сабли офицеров. Аптахт! Внимание! Ученикам запрещено бегать по лестницам. Ученикам запрещено петь и кричать. В противном случае… Ученикам запрещено входить в здание гимназии до звонка. В противном случае… А звонок раздается без пяти минут восемь. Поэтому каждое утро, в любую погоду вся гимназия стоит на той стороне улицы и ждет. Сидят на тротуаре. Подпирают разрушенную ограду кавалерийских казарм. У дверей расхаживают часовые. В полном снаряжении. Охраняют здание.

В дверях вытирают ноги. По обеим сторонам стоят полицейские. В комнате привратника сидит Фриц и записывает опоздавших. У лестницы и в коридоре — дежурные учителя. Уборные, несмотря на всю эту дисциплину, предательски воняют. Казарма. Тюрьма. Все подавлено. Везде порядок. Молитвы. Гимны. Равнение. В классах гробовая тишина — не отличить, когда перемена, а когда урок. Мелде гехорзам! Перекличка. Ученикам не разрешается играть в парке; им теперь отведен узкий каменный двор. Там дежурит учитель. Инспекторы поздравляют наставников, офицеры от удовольствия щелкают шпорами, штатские кланяются. От старого Гурича давно уже осталось только одно воспоминание. Он, скрываясь где-нибудь в полуразрушенном Белграде, голодает, — один, а может быть, с детьми. Новый учитель, лейтенант Хеберт, немец из Воеводины, еще слаб после тяжелого ранения в ногу; он поминутно опирается на саблю, давая ученикам почувствовать свою власть, и, чтобы успокоить боль в ноге, тихонько, совсем тихонько с улыбкой на лице дерет их за уши. Он знакомит ребят с тайнами математики и геометрии по собственному методу; это очень мудрая система запретов, наказаний, лишений. Чтобы решить задачу, недостаточно встать у доски и взять в руки мел и губку. Нет. Пресветлый лик господина лейтенанта, к которому не разрешается повернуться спиной, играет большую роль при решении задачи. А также пятки, без сомнения! Без этого… и только уже потом рука с губкой. Ответ на каждый вопрос надо давать в положении «смирно», повернувшись лицом к учителю, который в это время может ковырять в носу или смотреть в окно. Надо также уметь подходить к кафедре, как и отходить от нее. В монархии не может быть места для дикарей.