Бранимир Чосич - Скошенное поле

«В то время как элегантные пары танцующих носились по залу под бешеные звуки джаза и бал «черное-белое» по своей фантазии и остроумию, по количеству изысканной публики обещал быть одним из очаровательнейших балов этого сезона, на площадке второго этажа разыгралась страшная и кровавая драма».

Бурмаз широко открыл и второй глаз — перо уже писало первые слова подзаголовка: «В то время как играл джаз…»

«…Мы никак не можем назвать это ужасное происшествие только игрой случайности и смерти, несчастным случаем. Происшествие приоткрывает завесу над тем, что мы называем душой. По забавам этих молодых людей можно судить, будут ли они вредными или полезными членами общества, чувствующими и понимающими красоту, умеющими веселиться в меру и в рамках приличия. А что выйдет из таких людей, как этот Миле Майсторович, который ложится в гроб, или Веса Н. и их партнерши, девушки из лучшего общества, чьи имена мы на сей раз не назовем…

…Бедную, несчастную жертву необузданных молодых людей сразу увезли, было произведено вскрытие и установлена причина смерти. Наш сотрудник обратился в надлежащее место, где ему сказали следующее:

«Смерть произошла от сильного нервного шока. Версия, что несчастный человек умер от того, что при падении разбился головой о ступеньки, совершенно необоснованна. По нашему убеждению, она выдвигается только для того, чтобы найти смягчающие вину обстоятельства для этого небывалого случая. Впрочем, наука сказала свое слово, теперь слово за полицией», — закончил наш собеседник с тонкой улыбкой, подтверждая тем самым наше твердое мнение, что это дело необходимо вывести начистоту, и если виновников этой трагедии не удастся привлечь к суду, надо потребовать, чтобы общественность заклеймила позором представителей той молодежи, которая, к стыду нашему…»

Бурмаз осмотрел, прищурившись, редакторскую комнату: автор этой статьи, Пе́трович, жалкий репортер по уголовным делам, уже ушел. Немного дальше сидел за своим столом молодой человек, нарядно разодетый, с цветком в петлице, густо напудренный, с расчесанными на пробор и чересчур прилизанными волосами, чересчур белокурый, и тонкой пилкой подправлял свои длинные полированные ногти. Это был Дилберов, специалист по балам, светским раутам и свадьбам, дипломатическим приемам и ежегодным собраниям дамских благотворительных обществ. На досуге он писал в виде корреспонденции пошловатые двусмысленные статейки о Париже, Монмартре и Мулен Руже, собирая сведения из таких газет, как «Paris-Plaisir», писал о будуарах знаменитых куртизанок и актрис, хотя никогда там не бывал, описывал бальные туалеты крайне фривольно. Дилберов любил коверкать сербские слова на французский лад: вместо «выпить» говорил «консомировать», вместо «прекрасно» — «шармантно», вместо «белье» — «десу», вместо «комната холостяка» — «гарсоньера»; говорил: «женерозный», «брасри», «акколада» [34] Щедрый, ресторан, объятие (фр.) . , любовь у него была — «Любовь», женщина — «Женщина», нога — «Нога». Как стилист он имел большую популярность в редакции. От него всегда исходил тяжелый, отталкивающий запах постели женщин легкого поведения. И, несмотря на то что костюм его был всегда хорошо выглажен, сам он напудрен, бумажник имел новый, платки чистые и портсигар серебряный, он производил неприятное впечатление. За то, что он вносил в общество заразу разложения, за то, что в девушках и женщинах будил грязные мысли и неясные похотливые желания, он получал от редакции три тысячи динаров в месяц.

Сперва Бурмаз попробовал сам двумя-тремя росчерками пера изменить смысл статьи. Например, фраза: «Мы никак не можем назвать это ужасное происшествие… несчастным случаем» — теперь выглядела так: «Мы можем все это неприятное происшествие назвать лишь несчастным случаем». Но вся статья была написана в отрицательном смысле и была слишком велика. Бурмаз позвал Дилберова и, показав ему подчеркнутую и исправленную фразу, сказал:

— Поправьте в таком духе. Имен называть не надо. И пустите это в виде постскриптума к вашей хронике о бале. Двадцать строк вполне достаточно.

Приближался полдень. Работа шла все еще вяло. Каждую минуту то тут, то там собирались небольшими группами и беседовали вполголоса. В «Штампе» творилось нечто необычное. Все обсуждали что-то — сотрудники, типографы, механики, служащие администрации. Ротационная машина уже выбрасывала выпуски для провинции, когда появился Деспотович. На него никто не обратил внимания. Два-три взгляда, редкий поклон; Бурмаз даже не встал и не поклонился, сделав вид, что не заметил, кто прошел. Деспотович пробыл в своем кабинете не больше получаса. Потом вышел, неся под мышкой портфель, туго набитый бумагами. Проходя мимо Бурмаза, он остановился. Хотел было вернуться, но передумал и прошел между столов, словно одеревенелый, глядя поверх опущенных голов. У самой двери он все же встретился взглядом с Байкичем, улыбнулся и кивнул ему головой. У Байкича перехватило дыхание. Он уткнулся в свою корректуру. Рука с красным карандашом задрожала.

Между тем Бурмаз звонил по телефону в разные места, назначил два свидания, доверительно переговорил еще о чем-то с Дилберовым, после чего тот сразу куда-то исчез. Наконец, и сам Бурмаз оделся, бросил все и отправился в кафану «Русский царь», где его уже ожидал репортер по уголовной хронике одной крупной утренней газеты. Они долго и оживленно разговаривали, сидя за столом перед кружками пива и целой пирамидой горячих жареных лепешек. Репортер был человек средних лет, высокий, худой, в черном пиджаке и полосатых брюках, с шарфом поверх крахмального воротника, с маленькими усиками, которые он то и дело подкручивал. Он сидел неподвижно, смотрел перед собой блекло-голубыми глазами и не говорил ни да, ни нет. Под его вытянутыми в ниточку усиками масленые лепешки исчезали с головокружительной быстротой. Бурмаз, разузнав в конце концов то, что ему было нужно, стал вдруг серьезным, позвал официанта, расплатился, попрощался и вышел. Он зашел в кафану Джёрджевича и у стойки заказал ракии. Ждал он добрых четверть часа, раскланиваясь со знакомыми, которые входили и выходили. Вошел молодой человек в расстегнутом пальто, с узеньким воротником шалью, в нахлобученной шапке, неряшливого, но спортивного вида, с раскрасневшимся лицом, выбрить которое не составляло большого труда, и еще с порога начал извиняться.

— Давайте сюда, — перебил его Бурмаз.

Йойкич подал бумагу. Он ждал, что Бурмаз хоть взглянет на нее, но тот сразу положил ее в карман.

— Думаю, что сонет лучше других стихов… впрочем, вы увидите.

Бурмаз заплатил, и они вышли на улицу. Крупными снежинками густо падал мокрый снег; на Ипотечном банке едва можно было различить часы; на тротуарах была сплошная грязная каша из снега и воды, в которой обувь тонула с хлюпаньем.