Эрнст Гофман - Рождественские сказки Гофмана. Щелкунчик и другие волшебные истории

– Теперь вы знаете о моем безмерном несчастье. Эта чистая добрая душа Шлемиль еще достоин зависти по сравнению с таким отверженцем, как я. Он легкомысленно продал свою тень, а я – я отдал свое отражение в зеркале! О! О-о!

С глубоким стоном, закрыв глаза руками, шатаясь, подошел он к постели, в которую сейчас же бросился. Я стоял неподвижно. Гнев, презрение, ужас, участие, сострадание или осуждение, – я сам не знаю, что поднялось в моей душе по отношению к этому человеку. Но он очень скоро начал так приятно и мелодично похрапывать, что я не мог противостоять этим звукам. Быстро завесил я зеркало, потушил свечи, бросился в постель и скоро заснул глубоким сном.

Должно быть, было уже утро, когда меня разбудил ослепительный свет. Я открыл глаза и увидел маленького человека, который сидел у стола в белом халате и ночном колпаке, повернувшись ко мне спиной, и усердно писал при зажженных свечах. Он похож был на привидение, и на меня снова напал ужас. Но сон скоро овладел мной и перенес меня к советнику, где я сидел на оттоманке рядом с Юлией. Но скоро мне показалось, что все общество не более как шуточная рождественская выставка в лавке Фукса, Вейде, Шоха или еще где-то, а сам советник – изящная фигурка из камеди с жабо из почтовой бумаги. Все выше и выше вырастали деревья и розовые кусты. Юлия стояла и протягивала мне хрустальный бокал, в котором вспыхивали голубые огоньки. Кто-то дернул меня за руку – это был маленький человек, который стоял за мной со старческим лицом и шептал:

– Не пей, не пей! Посмотри на нее! Разве ты не видел ее на предостерегающих рисунках Брейгеля, Калло и Рембрандта?

Я испугался Юлии потому, что ее одежда с богатыми складками и пышными рукавами и головной убор действительно напоминали соблазнительных женщин, изображенных на картинах этих мастеров в окружении адских зверей.

– Чего ты боишься? – спросила Юлия. – Ведь я совершенно завладела тобой и твоим изображением.

Я схватил бокал, но маленький человек вскочил мне на плечи, как белка, и начал хвостом тушить синие огоньки пламени, противно визжа:

– Не пей! Не пей!

Но тут все сахарные фигурки с выставки ожили и комично задвигали ручками и ножками, а советник из камеди засеменил прямо на меня и крикнул тоненьким голоском:

– К чему весь этот шум, милейший? К чему весь этот шум? И, пожалуйста, потрудитесь встать на пол, потому что я давно уже замечаю, как вы переноситесь через столы и стулья по воздуху.

Маленький человек пропал, у Юлии не было больше в руках бокала.

– Отчего же ты не хотел пить? – спросила она. – Разве то чистое пламя, что сияло из бокала, не было тем поцелуем, который я тогда тебе подарила?

Я хотел прижать ее к сердцу, но тут вошел Шлемиль, он отстранил меня от нее и сказал:

– Это Минна, она замужем за Раскалем. [53] Минна – невеста Петера Шлемиля, отказавшая ему из-за утраты тени и вышедшая замуж за его слугу, злодея и обманщика Раскаля.

Он раздавил ногами несколько сахарных фигур, которые громко стонали. Но вот они всё прибывают, их уже сотни и тысячи, они семенят вокруг и забираются на меня пестрой безобразной толпой, жужжа, как пчелиный рой. Советник пролез до самого моего галстука и затягивает его все крепче и крепче.

– Проклятый советник! – кричу я и просыпаюсь.

В комнате совсем светло, уже 11 часов утра.

«Вся эта история с маленьким человеком была тоже не более, чем страшный сон», – подумал я в ту самую минуту, как вошедший с завтраком кельнер поведал мне, что неизвестный господин, спавший в одной комнате со мной, уехал рано утром и очень просил мне кланяться. На столе, за которым сидел ночью призрачный человек, нашел я только что исписанный лист, содержанием которого я поделюсь с тобой, так как это и есть, без сомнения, чудесная история маленького человека.

Наконец дело дошло до того, что Эразм Спикхер мог исполнить желание, которое всю жизнь лелеял в душе. С веселым сердцем и туго набитым кошельком сел он в экипаж, чтобы покинуть свою северную родину и отправиться в прекрасную теплую Италию. Его добрая милая жена проливала слезы. Тщательно утерев нос и рот маленькому Расмусу, она поднесла его к экипажу, чтобы отец хорошенько поцеловал его на прощанье.

– Прощай, мой милый Эразм Спикхер, – рыдая, сказала жена, – я буду добросовестно беречь твой дом. Думай только побольше обо мне, останься мне верен и не потеряй свою прекрасную дорожную шляпу, если закемаришь у открытого окна, как часто бывает с тобой во время пути.

Спикхер обещал.

В прекрасной Флоренции Эразм нашел соотечественников, полных жизни и юношеского пыла, которые предавались всевозможным удовольствиям, условий для которых было великое множество в этой дивной стране. Он оказался славным товарищем, они устраивали веселые пирушки, которым придавал особый размах необыкновенно веселый нрав Спикхера и его талант соединять безумную резвость с вдумчивостью. И вот однажды молодые люди (Эразму было всего 27 лет, и он, конечно, мог считаться в числе таковых) устроили веселый ночной праздник в освещенном боскете великолепного душистого сада. Всякий, кроме Эразма, привел с собой прелестную донну. Мужчины надели изящные старонемецкие костюмы, женщины были в пестрых ярких платьях, всякая оделась по-своему, вполне фантастично, так что они имели вид прелестных подвижных цветов. Когда та или другая начинала петь итальянскую песню при шепоте струн мандолины, то мужчины с веселым звоном стаканов, полных сиракузским вином, отвечали громкой немецкой застольной песней. Ведь Италия – страна любви. Вечерний ветер шептал в листве, точно тоскливо вздыхая; как звуки любви неслись по боскету ароматы апельсинных и жасминных деревьев, сливаясь с задорной игрой, которую завели прекрасные женщины, пуская в ход изящное шутовство, присущее одним итальянкам.

Все живее и громче становилось веселье. Самый пламенный юноша Фридрих поднялся с места. Обнимая одной рукой свою донну, он высоко поднял другую руку со стаканом искристого сиракузского вина и воскликнул:

– Где можно найти небесную радость и блаженство, как не с вами, прекрасные дивные итальянские женщины! Вы – сама любовь!.. Но ты, Эразм, кажется, этого не чувствуешь? – продолжал он. – Против всякого уговора и обычая ты не привел на наш праздник никакой донны. Кроме того, ты сегодня так мрачен и молчалив, что если бы не так отважно пил и пел, я мог бы подумать, что ты вдруг превратился в скучного меланхолика.

– Я должен признаться, Фридрих, – ответил Эразм, – что я не могу радоваться таким образом. Ты ведь знаешь, что я оставил дома милую добрую жену, которую люблю всем сердцем. Я изменил бы ей, если бы ради пустой забавы, хотя бы на один вечер избрал себе донну. Вы – холостые юноши, это другое дело, но я – отец семейства.