Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Бабушка примирительно отвечала, дескать, она и не подумала бы ввязываться, «если бы ты с ровней силами мерялся, а то ведь с этим чудищем — чисто обезьяна — собрался драться на глазах всего народа, а еще старый человек, хозяин…». И она старалась восстановить мир.

Но дедушку не так-то легко было утихомирить, — когда мы уже выходили на дорогу, он остановился, перевел дух и вдруг повернул назад:

— А вот нарочно, чтоб ты знала, пойду и куплю ему часы. Мне какие-нибудь подешевле дайте, вот для этого мальчика.

Я тут же на месте поцеловал у него руку и заплакал от радости; еще издали я показывал часы бабушке (которая пошла за нами, чтобы мы еще с кем-нибудь не вздумали ввязаться в драку или не свернули в корчму). На часы она и не посмотрела, ни слова не сказала, но видно было, что она винила за «грех» и меня.

Когда мы проходили мимо балагана, дедушка не удержался и сказал:

— Пустила б ты меня, старая карга, я бы, может, его поборол, и золотые часы наши были бы, а за эти три с половиной золотых отдал, и почем знать — серебряные ли они еще…

— А почем ты знаешь, какие у того арапа могут быть заговоры? — Бабушка попала в самую точку, дедушка задумался — в самом деле, а вдруг…

Долго рассказывать, как добрались мы домой, да это к делу и не относится, как, впрочем, и многое другое из того, о чем я здесь упомянул, рассказывая, как мне достались мои первые часы.

Но о том, как их покупали, нам с дедушкой долго еще стыдно было вспоминать, не то что кому рассказать.

Перевод Л. Широковой.

Тяжелые двери банка медленно отворялись, — казалось, их с трудом толкает ребенок. Робко оглядываясь, вошла женщина, покрытая деревенским платком. В руках что-то завернутое в платочек, как заворачивают наши женщины молитвенники.

— Добрый день вам желаю, — сказала тихим, боязливым голосом, испуганно оглядела большое помещение и неуверенно направилась к моему столу.

— Добрый день, матушка Пуосткова! Здравствуйте! С чем пришли к нам? — проговорил я, выходя ей навстречу.

Она развернула платочек и достала из него бумажку.

— Давайте сюда, — отозвался дежурный чиновник, увидев вексель. Я беру вексель, и она, растерявшись, бормочет, что бумага еще «не выправлена», еще нужно сумму записать.

— На сколько же вам выправлять? — спрашиваю я и предлагаю ей сесть.

— Да вот, кабы на три кроны, прошу покорно, как раньше, — отвечает она, как бы стыдясь своих слов. — Хлеб не продала еще, да в долг взяли. — И вытерла рот платочком.

— Хорошо, матушка, да вы садитесь, — уговаривал я ее, точно родную, и, взяв вексель и ручку с пером, наклонился над столом, расправляя смятую бумагу. Однако рука моя с пером повисла в воздухе.

«Три кроны — да стоит ли писать такую малость?» — задумался я. Обязан написать. Три кроны, триста ли — все равно, вексель есть вексель. Три кроны тоже деньги. И снова в раздумье я уставился на старушку, пытаясь решить, что же, в конце концов, делать.

Передо мной на стуле сидела высохшая, маленькая женщина, лет шестидесяти пяти. Ноги, обутые в большие, не по ноге, старые сапоги, но достают до пола. Из-под платка выглядывает почерневшее, сморщенное, худое личико, с запавшим беззубым ртом. Маленькие, детские руки придерживают концы платка. Вся она не выше десяти-одиннадцатилетнего ребенка.

Глядя на Пуосткову, я решил, что ни выписывать вексель, ни начислять на него проценты не буду. Но как быть? Отдать вексель назад и сказать, что она больше не должна? А если она меня не поймет? Если я оскорблю ее подаянием, которого она не просит? Ведь уже пять или шесть лет каждые три месяца на моем столе оказывается этот вексель. Матушка Пуосткова относится к своему долгу со всей ответственностью и из взятых в долг двенадцати крон выплатила за эти годы по одной, по полкроны почти все — кроме этих трех крон, и никогда ей не приходило в голову признаться в своей бедности и просить сиять с нее этот долг.

— Я наберу денег, только прошу вас, подождите! — просила она, если в течение года ей случалось пропустить срок оплаты.

Она не умела ни читать, ни писать. Вексель за нее подписывал поручитель, состоятельный хозяин, человек добрый, готовый не только поручиться за нее, но и весь долг заплатить. Однако нам неловко было предлагать ему это, да, признаюсь, и расставаться с Пуостковой, столь серьезно воспринимавшей свой долг, было жаль. Как бы ни было, но пока она жива, мол, никому не придется платить за нее, и банк не будет в убытке. Лишь бы господь бог дал ей дожить, чтобы она могла снять эту заботу с души, ей и умереть тогда будет легче, со вздохом заключала она…

— А до тех пор не помру, — добавляла она, словно невесть какой тяжкий грех должна была искупить.

— А если уж и приведет господь помереть, не бойтесь, у меня ведь есть кому заплатить. Вот, к примеру, Ондро Крначе и Бета Врабле, и не они одни — еще и нынче взяли у меня хлебушка в долг. «Нету, говорят, матушка, подождите». — «Я подожду, как не подождать, дети мои, да только не забудьте». Опять же старая Бетулячка вчера, значит, в третий раз уж взяла… А я ей не дам. Мол, сперва долг заплати, я тоже задолжала за муку. И ведь упросила. Дескать, как станут ребятишки-сироты гусей пасти, заработают, вернут. Как же не дать, коли просят, ежели я знаю, что нет ничего у них, — развела она тощими руками и в нетерпении встала со стула. — Сколько же я должна по процентам?

Потому что уж сколько мы говорили, а не сказали, сколько ей платить.

— У меня хлеб на улице…

— Матушка, послушайте, что я хочу вам посоветовать. Чтобы не ходить к нам так часто подписывать вексель и к поручителю, дайте шестак на проценты вперед, и не надо будет приходить два года. Заплатите вперед проценты, — убеждаю ее, — а когда соберете три кроны, принесете. Когда будут, тогда и будут.

И я перенес ее в список мелких должников, как это иногда делают в банке.

— Три кроны… — говорит взволнованная и удивленная старушка, вынимая из-за пазухи тряпичный кошелек, — это для меня сразу много будет… Столько мне не заработать… Я бы лучше по кроне, по полкроны… Да что уж делать, когда вы так решили… — И, огорченная, кладет мне на стол шестак.

«А ведь я ей не помог, — подумалось мне. — Она не поняла, чего я хочу. Ей кажется, что так еще тяжелее».

— Поймите, вам не нужно будет сюда ходить четыре раза в год, каждый раз переписывать вексель, а нам каждый раз его в книги записывать. Книги дорогие… — пытаюсь успокоить ее.

— Вы сами знаете, как вам лучше. Значит, мне теперь не приходить? — спрашивает еще раз, чтобы убедиться, что ходить на самом деле не нужно.

— Не нужно, два года не нужно, — уверяю ее, думая про себя, что через два года ее, пожалуй, уже и в живых не будет.