Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Но она и по сю пору жива. Бедняга, лучше бы ей умереть. Это было бы для нее избавлением. Если б так вышло, поручитель заплатил бы долг, а я не писал бы рассказ.

Прошло уже два года, а она все не платит в банк. Но этой весной она снова появилась и пустилась в плач, — мол, у нее уже была крона, однажды целых две спрятала, да сын выпросил, другой раз невестка вытянула, а как-то раз даже силой у нее забрали, мол, «вы тут обойдетесь».

— Так я пришла, чтобы подождали, и проценты принесла… — и выложила шестак.

— Этого на целый год хватит. Сейчас деньги дешевле стали… — утешил я ее, вспомнив с трудом, что еще два года назад внес ее в списки мелких должников и вексель лежит где-то на самом дне кассы.

— Вот ежели хватит… Что-то уж больно мало. Ведь я только шестак дала. Может, ошиблись, когда считали?

— Нет, матушка, все правильно.

— Хватило б до праздника всех святых. А то я прошлой осенью руку сломала тут вот в запястье. Упала с чердака, когда белье вешала. Стара стала, голова кружится, очнулась в сенях, лежу, а рука, как плеть, болтается. Ничего делать не могла, одной рукой хлеба не вымесишь. Вот пойду на свеклу, заработаю, тогда уж и верну вам. Только не беспокойтесь. Пока жива, про вексель не забуду. Мне уж и так говорят: «Плюньте вы на него, что у вас заберут?» Как бы не так, дети мои, совесть потерять на старости лет… Я так не могу… Это что ж получается? Как брать деньги, так «пожалуйста, прошу вас», а потом отказаться, мол, «сами платите, могли не подписывать, знали ведь, что у меня ничего нет». Нет уж. Вы так и сделали б, да только не я. Пока жива, не откажусь от долга, а помру — останется одежда, перина, сундук, постель — это все продать можно…

Я заинтересовался жизнью этой необыкновенной женщины, но никто не мог мне ничего толком рассказать.

— Господи, да кому было дело до того, как ей жилось, какая она была?

И то верно, подумалось мне.

У нас в Словакии любят рассказывать о господах, графах, принцах, разбираются в родословных цесарей, но вокруг себя мало кого замечают, даже если это человек в нравственном отношении совершенно особенный. Среди своих никто из нас не ищет примеров, будто все мы одинаково хорошие или одинаково плохие и не можем друг друга ничему научить. А стоит хоть немного задуматься — какую жизнь прожила матушка Пуосткова, какой она была до самой старости, до сегодняшнего дня…

С мужем ей не повезло. Чудной был человек. Работать не любил. Ковырнет мотыгой, махнет косой или вилами — и ладно, хватит. А если, еле-еле собравшись, подряжался куда на работу, набрав еды на неделю, то возвращался на второй-третий день домой. Сумка пустая, а на работу жалуется, — мол, тяжелая, нудная, плата маленькая, лучше уж на печи голодным пролежать, чем за три-четыре шестака целый день спину гнуть. Ладно б и лежал себе на печи, но ведь вечер придет — есть хочется, утром светает рано — опять бы поел, да и обед бы не помешал. Когда голодный — сил нет, как наелся — спать тянет, жаловался он.

Вот и полеживал. Если жена гнала его на работу, прикидывался больным. К тому же курил. А то вытянет два-три крейцера на паленку — и в корчму, на уголок, еще и других от работы отвлекает. Она, глупая, поначалу верила в его болезни, а потом свыклась, и, если ему хотелось, делал кой-какую работу по дому, а она ходила на заработки, чтобы прокормить его. Муж даже за сыном, а он у них один был, и то как следует не доглядит. Тот вечно приходил домой весь исцарапанный и оборванный.

Когда мальчик подрос, пошел на заработки и сначала помогал матери содержать отца.

Но потом стал копить на одежду, дескать, он жениться собирается, и уже ничего матери не давал: пусть отец сам идет работать. Словом, вырос, стал ухаживать за девушками и свой заработок тратил на себя.

Отец по-прежнему целыми днями лежал и, как я уже упоминал, выпивал да покуривал. Однажды пришли его даже проведать, будто больного, а он в это время занимался тем, что донимал жену, чтобы она ему на паленку да на закуску дала.

Сын женился, нанялся в работники, а жену привел к свекрови и «больному» свекру, — мол, так будет легче матери платить хозяину за жилье, я помогу.

Да где уж там!

Он и жене-то мало что давал, и она с детьми, которых с каждым годом все прибывало, висела на шее у старухи матери.

Невестка ходила на заработки, старуха тоже. А что же отец и сын? Один валялся на печи либо на лавке, якобы больной, другой — батрак, приходил домой раз в две-три недели, ссорился с женой и матерью, напивался с отцом и выгонял всех на улицу.

Отец держал сторону сына, потому что побаивался, к тому же пьяный сын приносил отцу то табаку, то четвертинку.

Через несколько лет детей было как птенцов в гнезде, так что мать и невестка не могли вместе уходить на работу. Тогда стала работать одна невестка, а мать сидела дома, пекла хлеб и продавала в городке.

Сначала дела шли хорошо, хлеб удачно продавали. Пекли ночью, помогала и невестка, придя с работы.

Но прошло несколько лет, внучата стали такими прожорливыми, что съедали заработок «горячим», в буквальном смысле слова, еще и мало было. До того дошло, что старой Пуостковой не хватало денег на муку. Одалживала, возвращала, но не все и не всегда. Еще и сын приходил, «одалживал» у матери последний крейцер: «Только до первого числа». Когда возвращал, когда нет, однако требовал у матери денег снова и снова, если же мать не давала или просто не было у нее, выгонял ее из дому, кричал, что не будет платить аренду, напивался с отцом, выгонял жену и детей на улицу, так что даже отец усовещивал его:

— Оставь их, ведь наработались, пусть хоть в тепле побудут.

Но тот буянил пуще прежнего, чтобы жена боялась, да не вздумала в его отсутствие с другими его позорить.

— Грех и подумать такое, не обижай ее. Мало ей твоих детей, что она станет еще на сторону за этим добром бегать? Эх, сынок, дурное думаешь, помолись богу, чтобы избавил он тебя от этих мыслей, — увещевал его отец. Да куда уж там — они продолжали вместе пить, и слова отца не имели никакого веса.

И сын все равно выгонял жену на улицу, таскал ее за волосы. Так уж заведено у пьяниц.

Наконец господь бог сжалился над Пуостковой: прибрал мужа.

Сын с горя на поминках так упился, что разогнал всю родню, а «старой ведьме-матери» грозил, что раз она его не бивала, так теперь он ее бить будет. Бог знает, с чего он такое сказал. То ли с горя, то ли с перепою, то ли еще от чего. Жена и дети, кто с вечера, кто к ночи, вернулись домой, а «старая ведьма-мать» больше не пришла. Невестка ходила, уговаривала, плакала, но мать не вернулась.

— Доченька моя, нешто хочешь, чтобы он меня покалечил? Тебе ж придется за мной ходить. Мало тебе, бедной, было мучений со свекром за эти двенадцать лет?