Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Матушка, ведь он уже каялся, что вас обидел, да стыдится к вам идти.

— Дай бог, чтоб хоть подольше стыдился, безобразничать не будет.

Мать нашла себе за три золотых каморку, перенесли они туда с невесткой старый сундук, постель, и стала на старости лет (ей было уже за шестьдесят) жить одна.

А так как теперь всюду есть банки, попросила хозяина поручиться за нее и взяла в банке ссуду. Разделалась с мелкими долгами, пекла хлеб, продавала, кормилась, зарабатывала где придется, горе мыкала. Зато теперь уж если что могла приберечь, то не пьяный сын отбирал, а внучатам отдавала. Радовалась, что «отдохнет» от сына-злодея, к тому же реже видела его, воображала, что он не такой уж плохой.

Была всем довольна и просила у бога лишь здоровья.

Когда мать отделилась, невестка с детьми частенько наведывалась, звала мать назад, а старая Пуосткова угощала их, еще и с собой давала. Ведь «отец, хоть и не заработали — пропили», говорили теперь вслед за матерью и дети.

В последние годы жизнь изменилась. Помнится, прежде, лет двадцать назад, косарь получал пятьдесят — шестьдесят крейцеров, гребщица — шестнадцать — двадцать, словом, за работу платили мало. Теперь стали платить хоть чуть-чуть побольше.

В позапрошлом году соблазнилась этим и наша Пуосткова. На хлебе она немного зарабатывала. А тут как раз людей нанимали на свеклу в имение в южной Словакии. Нанялась и старая Пуосткова. Мол, работа не тяжелая, слава богу, обещали платить сорок крейцеров, и харчи и крыша над головой. Не могла и сосчитать, сколько до осени заработает.

Заработала!

Чтобы сохраннее были, отдала, как и другие простодушные женщины, деньги хозяину, который обманул. Деньги их какие пропил, какие на адвокатов извел, чтобы вернуть какое-то несправедливо описанное имение. Взять с него было нечего, еле домой добрались.

Пуосткова оплакала свои крейцеры, но что было делать? «Хозяин обещал, что, когда заработает, отдаст», — утешала она себя, духом не упала, стала опять хлебы печь и свой шестак в банк принесла.

Тогда же зимой, поднимаясь на чердак с бельем, удала с лестницы и сломала руку.

Лечили ее женщины.

Но в каморке было холодно, есть было нечего, словом, смерть пришла.

Нашелся-таки добрый человек и сообщил об этом общинному управляющему. Староста с доктором велели забрать ее и перевезти в «шпиталь», вернее, в барак, построенный близ кладбища на случай холеры. Ухаживала за ней жена могильщика.

Сын, прослышав об этом, напился, и так ему стало жаль мать, что он выпросил у своего хозяина телегу и приехал за ней.

Ей при этом сильно разбередили руку, но сын чуть не силой забрал ее домой. Плакал и каялся, говорил, что не забыл, что она его мать, что родителей почитать надо, что все бы отдал, да в доме ничего нет, но теплый угол найдется.

Мать благодарила и гладила пьяного сына по голове, отчего он вконец расстроился и отругал ее, что ушла из дому — «вот как вам это отливается».

Как-никак он сын ей, а не щенок приблудный, уж он о ней позаботится.

Но ей вдвойне было тяжело у сына, когда он по воскресеньям и на праздники приходил домой.

Чтобы хоть как-то помочь семье и даром хлеб не есть, продала она кое-что из одежды и часть перьев из перины, так и давала в общий котел. Да и добрые люди кое-что приносили. Дай им боже!

Продав последнее, старушка, совестясь объедать невестку, собралась потихоньку и вернулась в свою каморку.

Этой весной Пуосткова опять нанялась на свеклу. А за то, что прошлый год ко дню всех святых она не принесла денег в банк, пришла с извинениями просить, чтоб мы ей хоть на зиму перинку оставили, уж больно в каморке холодно.

У меня слезы навернулись на глаза, я постарался ее успокоить и отправил. Она ушла.

Однако на Юрьев день она снова появилась.

— Что вы хотите?

— Я пришла свой долг уплатить. — И достает деньги.

— Да вы же еще не были на свекле?

— Эх, да это я хотела на похороны себе отложить, что там заработаю. А нынче перину продала, которую вы мне осенью оставили, чтобы проценты заплатить. Сколько же с меня еще приходится? Посчитайте как следует. Я и так ведь задолжала… — И она стала вынимать своими скрюченными пальцами деньги из тряпицы.

Перевод О. Белозеровой.

Вот и масленица позади, а морозы все не отпускают. Солнце за целый день и не выглянет. Лишь изморозь чуть-чуть с деревьев осыплется. Кажется, что зима собирается вернуться. Ну, кому это надо? Да никому!

И все же, если б она вернулась, если б вернулось время хоть недельки на две, да, все было бы по-другому у Турянов. У жены и трех малышей еще был бы муж и отец. Пускай он пил, ругался, но на хлеб зарабатывать было все же легче. Какой-никакой, а отец. Теперь он в могиле, и Турянка с детьми живут в нищете. Свозили лес со Жьяра, бревнами его привалило, в больнице и помер.

И всего переломанного доктора еще и резали. Уж как жена просила, мол, нечего его терзать, и так видно, что мертвый… Напрасно. С тех пор как это случилось, не может она ни есть, ни спать, стоит он перед глазами, и голод ее с детьми донимает, да еще эта лютая зима…

До этого муж был работником в имении, а она ходила стирать господам, мыть полы. Квартира и топливо были хозяйские, а теперь всего этого они лишились. За квартиру надо платить по три гульдена за три месяца, а это всего-то ведь старый деревянный хлев на окраине города, переделанный под жилье. На лесопилке за двадцать крейцеров можешь набрать обрезков, сколько на себе унесешь. Но как ни мудри, а за три-четыре дня все сгорает. А пока сходишь за ними — полдня потеряешь.

— Господи, за что ты нас так караешь, хоть над детками моими смилуйся… — горюет женщина: заработает гроши, а их ведь ни на что не хватает.

Детей вечерами чаще кормит обещаниями да песнями, чем хлебом; а теперь вот и на ночь пошла — подработать.

Масленица. Пора веселья, балов, танцев. Хозяева, у которых она поденно работала, позвали ее на вечер присмотреть за их детьми. Есть у них и служанка и ученик, да они, чего доброго, уснут, и дети останутся без присмотра.

Турянка согласилась, хотя не представляла себе, что ж будет с ее-то детьми, пока она за чужими будет приглядывать. Она ведь любит своих детей больше, чем господа, которые собираются вот, бросив их, идти развлекаться. Она бы ни за что от своих не ушла, кабы не боялась, что потом ей вовсе работы не дадут, а как тогда растить троих детей? А работниц, особливо зимой, сколько угодно найдешь на ее место.

Уложила мать в постель всех троих — бедненькие, помаленьку забывают отца. Уж и спрашивать перестают, когда он придет. Если мать говорит, что он больше никогда не придет, они не понимают, — весело возятся, да матери друг на друга жалуются: