Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Что за дивчина?

— Деревенская девчонка… — И соседка неопределенно пожала плечами.

— Вот мастерица-то!

— Еще бы! Видели бы вы, как она рисует! У нее штук двадцать кисточек; наберет на лопаточку краски и то одну макнет, то другую и красит, и… вона красота какая!

— Поди дорого берет, — поинтересовался я вслух.

— Вовсе нет. Вот все это она сделала за четыре недели, и, кроме краски и олифы, мне это стоило шестьдесят крейцеров в день, да кормежка.

— Удивительная художница! С чего же она срисовывает?

— А ни с чего, из головы. Нынче она у зятя работает, сходите, поглядите. — И шепотом добавила: — Только потихоньку. И никому не говорите.

— Почему же?

— Да как вам сказать, не обученная она, от себя работает. А чему ей-то учиться?..

— Что ж, и вправду пойду-ка, посмотрю! — И после обеда пошел я к зятю соседки.

Меня встретил лаем лохматый Муро. На него прикрикнули.

Удивительно! Ворота у соседского зятя сводчатые. Кабы сам я не увидел, ни за что не поверил бы. На темном фоне распускаются пестрые необыкновенной красоты гирлянды цветов, перевязанные на своде лентами, которые словно развеваются на ветру. Босоногая девчонка стоит на краю телеги, зажав коленями юбку, в одной руке лопаточка, кисточки, другой она рисует над воротами… дворняжку Муро! Надо было бы немного пониже — впрочем, и так Муро будет лаять на свое изображение, пока привыкнет.

Хозяева дома вышли во двор, девушка спустилась с телеги, и мы разговорились.

Лет ей двадцать — двадцать два, коренастая, скромная, неразговорчивая, застенчивая, одета бедно, к тому же вся в краске. На мой вопрос ответила, что нигде не училась.

— Пока живы были мама, расписывала у себя дома сени, галерею. Да у нас все женщины умеют…

Девушка вовсе не придавала особого значения своему мастерству.

Я знаю, что наши словацкие женщины умеют и углем, и разноцветными мелками расписывать горницы, пользуясь всякими тряпочками, а то и пальцем, — но чтобы так вот писать маслом, для этого надо иметь душу художника! Она могла бы стать знаменитостью, если бы… А она за шестьдесят крейцеров работает день-деньской, помогает отцу поднимать еще троих детей, оставшихся без матери. Болтливые хозяйки наперебой расхваливали девушку, вот слава о ней и разнеслась по всему городку.

Это бы еще не беда. Да прослышал о ней наш ремесленник-маляр, пьяница, лентяй и горлопан; на одежде его краски было больше, чем он извел ее на окраску стен. И если кому надо было красить, звали городских маляров.

Прознав о мастерице, пошел этот маляр своими глазами посмотреть, стал грубо ее расспрашивать, где она училась, обидел девушку. Хозяева дома поднесли ему стаканчик, да и стали над ним подтрунивать, — дескать, вот она и не училась вовсе, а поди ж как расписывает — куда ему до нее. Это его задело. Он начал насмехаться, оскорблять девушку, выискивать у нее ошибки, а под конец заявил, что коли захочет он, то запретит ей работать, потому как нет у нее разрешения… Хозяин рассердился, принялся с ним спорить. А когда подвыпивший маляр вздумал огрызаться — выставил его за дверь.

Тот — прямиком к служному. Заявил — мол, девка без всякого свидетельства, от себя занимается ремеслом, хлеб у него отбивает, к тому же налогов не платит. Служный отправил за девушкой посыльного. Хозяин, где она как раз работала, боясь, что дом останется не докрашен, да и жалея девушку, пошел к служному, рассказал, что за девушка, чем кормится… Служный не отступал. Начальство есть начальство! Мол, желает видеть девушку. «Коли хорошенькая, велю ей и свой дом раскрасить…» Приказал жандармам привести девушку. От позора та готова была в колодец броситься, спасибо, добрые люди втолковали, что она, мол, ничего не украла, дурного не сделала, а за работу свою смело может перед любым судьей ответ держать.

Плача, пошла она вместе с отцом к служному. Люди на улице останавливались; одни-то знали, почему ее ведут, другие, гадая, перешептывались и чего только не наговаривали на нее… Шляется, дескать, по домам, поди что подтибрила… а может, убила кого… или еще чего… Пришли они с отцом в канцелярию; писари стали бесстыдно ее разглядывать, отпускать на ее счет шуточки по-венгерски. Ни на кого она не произвела особого впечатления. Хоть и была собой пригожа, да сейчас — заплаканная, плохо одетая, — жандармы ее прямо с работы привели в чем была.

Старый служный, охочий до лакомых кусочков, был разочарован. Он-то думал, что рисованием занимается этакая деревенская красотка, молоденькая девочка, а увидел — перепуганную, заплаканную, измазанную краской девчонку, просто «глупая, словацкая рожа…»

Он сразу потерял к ней всякий интерес и посему занял официальную позицию.

Нехотя объяснил, что по закону не разрешается заниматься ремеслом без свидетельства об обучении.

Хозяин возразил: зачем же ей учиться, коли она и так умеет?

Отец стал упрашивать, чтоб ее отпустили, заверяя, что она больше рисовать не будет… Хозяин хотел, чтобы ей позволили закончить работу и дали бы рабочую книжку, тогда она могла бы спокойно заниматься этим ремеслом…

— Невозможно!

Маляр угодничал, рассыпался в похвалах вельможному пану служному — мол, уж он-то законы знает — и добавил, что самому-то ему пришлось целых четыре года маяться в ученье.

— И все же надо давать работу и другим, коли необходимо…

— Это к делу не относится, — обрушился служный на хозяина и рассудил так: в своем доме девушка пускай малюет себе на здоровье, в чужих — нельзя.

— Да нигде она не будет! — пообещал отец. — Если уж ее за это с жандармами приводят…

А хозяин — свое: что ж теперь дом его, так и останется незаконченным?

— Договаривайтесь с мастером, — посоветовал начальник.

Так и поладили: девушка еженедельно должна платить пьянице маляру из своего заработка гульден…

Стало быть, два дня она работала на пьяницу, четыре на себя и свою осиротевшую семью…

Вот это называется порядки!

Портной, с рабочей книжкой на руках, имеет право побираться, а девушка без книжки не имеет права работать.

Зарабатывай она на хлеб нечестно, никто б не вмешался; тогда выгораживали бы ее все — глядишь, и книжку бы ей дали, а может, и пять гульденов за билет…

Перевод Н. Аросьевой.

Во дворе р-ской кутузки много лет назад, когда и я занимал там одну из «светелок», стояла на невысоком пне клетка с черным дроздом. Надзиратель говорил, что дрозда еще птенцом взяли из гнезда и посадили в клетку, там его и выкормили родители. Он вырос, и родители его покинули, но дрозд не скучал, неутомимо прыгал с жердочки на дно клетки и назад, однако не пел. Когда воробьи затевали на деревьях драку и живым клубком скатывались вниз, на траву неподалеку от него, дрозд замирал, косился на воробьев и, самое большее, сердито чвиркал. Он не подавал голоса, даже когда воробьи забирались на его клетку и крали морковь, которую надзиратели ежедневно в обед засовывали ему между прутьев — дескать для того, чтобы дрозд поскорее запел. Но воробьи улетали, а дрозд на дне клетки невозмутимо поклевывал упавшую морковь и лишь по привычке поднимал порой черную головку или сдвигал широкие желтые надбровья. Вел он себя тихо, не выделяясь из окружающей обстановки, и время от времени старательно чистил свой желтый клюв то с одной, то с другой стороны, садился на жердочку и снова прихорашивался или сидел и сидел на одном месте, словно в пример нам, арестантам.