Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Вы здесь для всех нас благодетель, но не бойтесь, проживете и на воле, было б лишь желание трудиться. Неужели вам не хочется на свободу? У меня вот прямо голова кружится, как о ней подумаю…

— А на что мне свобода? Чтобы голодать, чтобы негде было зимой обогреться, выспаться? Бродяжить? Побираться Христа ради? Замерзнуть где на дороге? Я и этого хлебнул. Жить-то хочется, а на воле — неизвестно, как проживешь. Я, пане, попал раз в больницу, молодым еще, а дело было зимой. Лежал там со мной ремесленник один, лакировщик, с воспалением легких. Выздоровел, ходить уже мог, повеселел, и доктора его выпроваживать стали. А у него нет ни гроша. «Как пойдешь «на волю», — говорил он. — Снег — это тебе не хлеб, а мороз — не шуба». Придет доктор больных осматривать, — он и спрячется или, если его ловили, начнет колотить кулаками в стену, кусаться, мел есть, и его снова признавали больным… Табак солдатский у него был, и он дымил, как старый турок, чтобы только в легких болезнь придержать, хоть до весны, пока работа не появится… Дотянул он в больнице до весны, а потом летом все равно помер от чахотки. Я-то по-другому придумал. Я ведь занимался своим ремеслом даже в самом Кракове, а чем больше город, тем и нищета больше. Ни прожить, ни прокормиться, ни одеться, и женщина тоже денег стоит… Когда ты ее любишь, а заплатить нечем, так и украдешь, если в самом деле любишь, потому что боишься, как бы она тебя не бросила и к другому не прилипла. Стыд, да и сердце этого не позволяет. Схватят тебя, под замок запрут, судят — стыдно на свет глядеть. Переберешься на другое место, а там опять то же самое — женщины да нищета везде есть. Снова тебя сажают, и начинаешь ты к такой жизни привыкать, начинает она тебе нравиться. Пане, как я плакал по своей жене… но дошли слухи, что она уже во вторых, в третьих руках… Не станешь же биться головой об стену или мел есть, эдак и жизни решишься, как тот мой приятель. А здесь, без женщин, никаких забот. Здесь вообще легче живется. Два-три раза сюда попасть — и привыкнешь; если поначалу судьи совещаются, не много ли тебе будет трех-четырех дней, то потом и с трех-четырех лет не скостят и дня, — и поляк отрезал от прута конец с палец длиной. — Неохота отсюда уходить. К людям привык, да и стен этих как-то жаль…

— Вы как этот дрозд. Уже сколько раз у него была дверца раскрыта, а он не улетает…

— Да он глупый. Петь не научился, так его, на зиму глядя, и выгонят — так надзиратели говорили. Меня тоже выставят, но у меня голова на плечах. Не придется и притронуться к часам какого-нибудь господина, я сам полицейского позову или сорву у кого шапку с головы и побегу, — вот и вернусь сюда снова на полгода.

— А летом?

— Летом… Летом везде хорошо… и здесь тоже. Ни жарко, ни холодно…

— И вы уже не хотите отсюда выбраться?

— Нет; вот только, пане, одного я боюсь — когда уж силы не станет корзины плести, как бы и меня не выкинули, будто этого дрозда, за то, что петь не умеет…

Перевод Л. Широковой.

Даже когда я сижу за этой бухгалтерской конторкой над сухими цифрами, мне нет-нет да и согреет душу капля радости. Мы не видим семьи, друга, вообще человека, перед нами проходит только имущество: земли, дома, скот, и все-таки даже у самых черствых хоть иногда просыпается в душе что-то доброе. И я радуюсь, что мы «на этот раз» помогли, сделали что-то для народа, ведь мы как-никак «народный» банк.

Вот и сейчас.

На дворе зима. Дети бедняков уже съели все запасы, с горем пополам накопленные в прошлом году. В банк потянулись просители с «хлебными» векселями на десять, двадцать, тридцать крон. И в этот понедельник пришли трое. Расскажу об одном из них.

Два или три дня назад принес вексель молодой, но изможденный, отощалый мужик и просил по нему тридцать крон. Я записал вексель в книгу и подал директору.

— Я вот тут хотел, если можно… Немного денег… На хлеб… — начал он, опасаясь, что и здесь все кончится, как и в том банке, где ему заполнили вексель. Мы узнаем эти векселя по почерку.

Строгий директор, как бы не слыша, что говорит проситель, берет вексель и придирчиво спрашивает:

— Кто вам его подписал?

— Шурин, — отвечает мужик.

— А второй?

— Двоюродный брат.

— А что у вас есть? Земля, дом?

— Я… Мы в трактире живем, и земли у нас нет.

Директор становится еще строже и думает: «Как же ты собираешься в долг брать, когда у тебя не подо что?» — и спрашивает про шурина, что есть у того.

— И у него ничего нет, на заработки ходит, — отвечает человек также простосердечно.

Директор выпрямляется на стуле и спрашивает про третьего.

— У того есть домишко.

— Где?

— На окраине, за мочилом…

«Ну да, — думает директор, — такой, что сто золотых стоит, да за двести заложен».

— Не можем мы вам дать. Возьмите поручительство у кого-нибудь с землей да с домом, — и директор пишет на векселе «нет».

— Хоть вы не откажите, кто же мне еще-то подпишет…

— Нельзя, — отвечает директор и возвращает вексель, отмечая, что выписан он в «еврейском» банке, так что наверняка он туда уже подавал, там ему ничего не дали, вот и пришел к нам. То же самое думал и бедняк, уходя из народного банка, потерянный и несчастный.

Через два-три дня он пришел опять. Я узнал его по скорбному выражению его лица, бледности, расслабленной медленной походке.

— Еще вексель? — Я делаю вид, что уже забыл его.

— Да, вот если можно…

Я усаживаю посетителя, несу вексель к столу и на ходу смотрю, кто ему его подписал. На векселе — те же самые подписи. Я отдаю вексель контролерам.

— Подойдите-ка сюда, — просителя подзывают к столику, за которым контролеров сегодня больше, как и всегда в дни выдачи ссуд.

— Ну, вот, — показывают ему, — вам же было сказано, найдите поручителя с домом и землей.

Мы все смотрим на этого человека и ждем, что он ответит директору.

— Никто мне подписать не хочет, мол, нет у меня ничего и больной я, того и гляди, помру. Но сейчас-то мне получше. Было совсем плохо, я еще и сейчас вона какой. С осени глаза болят, чуть было совсем не ослеп, из дому и то не выходил. Да ведь есть нечего, на работу пойду… Так что это жене да детям на кусок хлеба, пока заработаю… Я уж по совести отдам, по одной кроне, по две… Вы уж не принуждайте меня Христа ради идти просить… Не то ничего другого не останется, — сказал он с отчаянием и кулаком вытер с желтых обвисших усов большую, как горошина, слезу.

Мы все смолкли и пристыженно переглянулись. Директор все понял. В тишине был слышен скрежет пера. Он исправил свое собственное «нет» на «да» и приписал свое имя. А за ним молча подписались и все члены правления. Что же это? Неужели слеза? Хоть слеза эта вас… Я схватил вексель и быстро оформил оплату. Сотня вопросов к этому бедняге вертелась у меня на языке, но я так ничего и не спросил. Вместе с ним я молча радовался тому, что сегодня у его жены и детей будет кусок хлеба. К ним придут соседские ребята, с ними их мать, сосед, жена отрежет и им, и все они будут весело жевать хлеб, не зная, что он подсолен этой горькой слезой больного, несчастного мужа и отца, который с тревогой и заботой готовит сумку с инструментами и всем радостно рассказывает, что утром опять идет на конопляную фабрику, туда, где полгода назад он чуть не задохнулся и почти ослеп. Сейчас он уже немного оправился и забыл об этом. Соседка спрашивает, нельзя ли пойти на другую фабрику?