Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Бечкова, бедняжка, часто болела, да все на ногах, вот и померла. Бечко работал день и ночь, сколачивал гроб жене-покойнице. Плакал, рыдал, трудился изо всех сил.

А через пять недель надоумили Бечко жениться второй раз. Правда, это была не такая свадьба, как обычно. Сосватали ему вдову каменщика, приученную летом жить вольготно, а зимой — как придется; бывало, так бедствовали с покойным мужем, что на поденную работу нанимались. В конце концов, муж с горя перепился и умер.

Со второй женой наш Бечко просчитался. Она сразу же потребовала переписать на нее все добро, он этого не хотел, а она не желала «даром» работать. Недоразумения начались еще на свадьбе. В тот день он работал до четырех часов, потом отправился один — без сыновей — к венчанию; после ужина, в полночь, попросил гостей и невесту веселиться, а сам он пойдет-де спать, потому как ему рано вставать работать. Еле-еле уговорили остаться: остановили его только слезы невесты. А теперь еще такое! Чем дело кончится — неизвестно, но боюсь, Бечко или ее, или себя убьет. Прогнать ее теперь уж не прогонишь, и Бечко, в душе человек добрый, повадился заглядывать в самый захудалый трактирчик, где можно дешево напиться. Он жалуется, а другие еще и подзуживают его, чтоб заливал тоску вином. А как пропьет он, убьет в себе лучшие чувства, так и дома у него будет совсем плохо. Дай бог, чтоб я ошибался!

Вторая жена никак его не понимает. Подумайте только: поехала однажды с ним на базар, а как въехали в город — стала стыдиться его странного костюма. Поссорились, подняли крик, пришел полицейский, и Бечко полдня продержали в участке, пока не пришла телеграмма, что это он и есть. А жена даже не попыталась вызволить его — боялась, что и ее заберут за скандал; а муженьку так и надо! Она просто прохаживалась перед воротами, пока его не выпустили. А стал он ее упрекать — отговорилась тем, что надо же было кому-то за товаром присмотреть.

«Боже мой, первая жена была совсем другой! И зачем она умерла раньше меня?» Вот на нее да на детей он мог бы положиться и спокойно лечь в могилу. Как она его понимала! Прямо по глазам читала все его желания.

Эта наняла служанку; а вот первая жена по утрам посуду не мыла — зачем? Ведь на следующее утро опять кофе пить, а есть можно и втроем из одной тарелки. Первая жена стирала, когда уж нечего было надеть, но и тогда по одной вещичке прополощет, никто и не заметит, когда она это делала. Та по ночам при свете лампы в саду полола, эта читает или дремлет. Та никогда не гладила, просто в руках растянет, и все; и все тринадцать лет все было хорошо. А Бечко все сам делал — в мастерской, в комнатах, на окнах, — красил, рассчитывал, все сам. Эта же не видит его работы, не ценит ее, а каждую неделю зовет баб — белить, тереть, полы мыть… И его заставляет переодеваться, срывает старую одежду и с него, и с детей, чтоб на свиней не походили. При покойнице они меняли одежду, когда она на них расползалась и надо было ее залатать. Эта не желает, чтоб соседки перемывали ей косточки, и сама покойную добрым словом не помянет. Только сокрушается, что работала та как ломовая лошадь, мужу помогала — поди и померла-то от голода…

Опасается Бечко, что забудется добрая память о покойной, боится, что вырвет эта баба у него из сердца память о первой жене, думает об этом, ходит неприветливый, молчаливый, все в душе у него бушует, кипит, словно у связанного тигра. Боится он, что жена разозлит его, и сотворит он что-нибудь страшное, чего и сам не хотел бы, за что никогда из тюрьмы не выберешься. А этого он отнюдь не желает. Кто знает, что с ним будет. Уж и теща приходит, все с дочкой шушукается…

Теща долго к ним не заходила: в ссоре были. Вначале она было зачастила к ним, да Бечко заявил ей однажды, что рад ее видеть, только не так часто, а то больно накладно выходит, да и чего время попусту тратить. После этого теща почитай целый год не заглядывала к ним.

Новая жена ходит в плюше, шелке, носит шали, а Бечко даже старые опорки бережет: когда очень уж грязно, босиком ходит, а она в шнурованных полусапожках щеголяет.

Первая жена снимала с мясного паприкаша жир, а на следующий день заправляла им картофель, и вкус получался, как с мясом. Бывало, кусочек сала отрезала только с его разрешения, остальное заворачивала в тряпочку, и никто не смел его трогать. А новая жена знай варит, жарит, печет… У покойной то и дело что-то протухало, прокисало; конечно, все оставались голодными, зато умели отказывать себе, отказывать до невозможного.

А что эта делает с деньгами? Безбожное мотовство! Что есть у других, то и ей подавай. Земельки уж не купить! Сбережения-то тю-тю, а то, что заработает, жена что ни день в лавки стащит. А теперь еще новая напасть — скоро крестины будут, — землицы-то уже не купишь; и дом прахом пойдет, а старость на носу… Наработался за тридцать лет, и еще работать придется, а в конце — все равно голод и смерть…

«Господи, боже мой! Как остановить эту напасть?!» — со злостью и отчаянием ломает руки Бечко. Идет в корчму, в сырую дыру, и пьет, пьет и думает: коли породит жена невинное дитя, он ее просто прогонит, а нет — убьет ее. И ее убьет, и себя, лишь бы сыновьям хоть что-то осталось…

Но мальчики мачеху любят, «мамой» зовут. Они сыты, одеты и чем больше работают — теперь уж и за отца, — тем становятся сильнее, и все подбивают отца переписать полдома на «маму»!

Даже чужие люди, не ругая первой жены, хвалят эту: такой, мол, и должна быть жена, и мачеху такую редко встретишь… А он, Бечко, по старинке работает, лучше не умеет, не может заработать столько, чтоб всего хватало, — вот и тратят накопленное.

— Хоть бы сыновей-то в люди послал, а то ведь и им нужду мыкать, как самому старику, — шушукался ремесленный люд, да так, что это долетало и до ушей Бечко…

«Кой черт?! Все у меня перевернуть хотят!..» — рвет он на себе волосы и скрипит зубами.

Перевод Н. Аросьевой.

Я знал его — хвалил отцу-старосте, декану-священнику, — аттестации у него были хорошие, и школьное попечительство прислало его к нам учителем. Был он молодой, мне — семнадцать, ему — девятнадцать лет. Только что учительскую семинарию окончил.

Кто же был тогда у нас деканом?

Я уже начинал понимать кое-что, как ни душила во мне венгерская учительская семинария всякую способность мыслить. Я знал, что наш священник — с Оравы; над дверью у него красовался какой-то герб, и учителя благоговейно внушали мне, что декан — «дворянин», а стало быть — венгр.

— С Оравы — и венгр?.. — не укладывалось у меня в голове. Должно быть, так и есть: мне, ученику, он много лет на мое приветствие отвечал по-венгерски и вообще, кроме как с мужиками, ни с кем и слова по-словацки не сказал.