Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Его сестра напекла пирогов, несколько штук уложила в корзинку и под вечер поспешила домой, в деревню неподалеку. Если бы она на рождество не побывала дома, то и праздник был бы не в праздник. Мне понравилось, что она говорила об этом от души. Для меня тоже наступили счастливые дни: провести праздники дома, играть у дядьки в карты на орехи и пить сладкую, как мед, жженку.

Сестра ушла; у учителя было много дел, забот: он разучивал на старом пианино, о котором уже шла речь, рождественские песенки, все новые, потому что наши старые, трехсотлетние, считал несерьезными, недостойными, под них, мол, только плясать! Он играл и пел, я ему подтягивал; нам вдвоем предстояло назавтра в полночь, и в первый день праздника, и в течение всего рождества перекрикивать всех, на что я не надеялся и опасался за исход, боясь опозориться. Ладно, отвечает-то за это учитель, — утешился в конце концов я.

Домой я вернулся поздно вечером; домашние упрекнули меня в том, что теперь я, видать, никого, кроме учителя, и знать-то не захочу. Поэтому в сочельник, с утра, пошел я на поклон к пану декану. По старой привычке поцеловал ему руку, показал отметки, и он остался очень доволен мной. Усадил меня на канапе, дал наставления на праздники и на прощание всучил кипу венгерских газет, чтобы я за праздники их перечитал. Придя домой, я тут же принялся за чтение, отец тоже то брал, то откладывал газеты; на детей прикрикнул, чтоб тихо было. Мать пекла пироги; первый принесла попробовать нам с отцом. Потом отец сказал, что в праздники будем топить в обеих комнатах, чтобы Иожко, то есть я, мог спокойно читать.

— Там карты… а к дяде или куда еще незачем ходить…

— Ему такое и не подобает, — добавила мудрая мама.

— А захотим сыграть, дома перебросимся!

Но я подумал, с отцом играть в карты не годится. Отец — все-таки отец.

— Вот бы учитель пришел… — осмелился подумать вслух отец.

— Коль ты с ним дружишь, приведи его… Я таких пирогов напекла, что их, право, не стыдно и «ясновельможным» подать, — похвалилась мать.

— А вы с ним на «ты»? — спросил меня отец.

— Нет.

— Ну вот, видишь, мать, как же он может его приглашать?.. Он небось к священнику пойдет.

— Конечно, — согласилась мать. — Ясновельможный пан его никуда не отпустит… Боится поди, что мы его напоим…

Днем я снова заглянул к учителю, мы еще порепетировали; получалось у нас неплохо, и, как бы между прочим, предложил ему прийти в сочельник к нам на ужин — отец и мать, мол, будут очень рады…

Он отказался под тем предлогом, что его, вероятно, пригласит декан. И разумеется, он не сможет отказаться, даже если он и пообещает мне прийти.

— Пока он меня еще не звал, но каждую минуту можно этого ожидать, — учитель был неразговорчив, словно занятый мыслями о том, что будет говорить у декана на ужине. Он уже и по-праздничному во фрак нарядился. Волосы прилизал волосок к волоску; манжеты, воротничок, галстук и рубашка на нем так и хрустели — все новое, на ногах лаковые ботинки, брюки с отворотами. Маленькие усики были стянуты подусниками, он так и пел, подметая пол фалдами распахнутого фрака. Был он весь красный и благоухал, как и вся большая протопленная комната, в которой совершенно терялись несколько предметов мебели, несмотря на усилия сестры расставить ее так, чтобы они были заметнее или попадались на пути, — все равно комната казалась пустой. Сестра жила в соседней комнате, в которой я не бывал.

Мы еще немного попели, начало смеркаться, и я отправился домой: младшие братья и сестры поди совсем терпение потеряли. Наверняка, хоть и облачно, высматривают первую звезду. Да и мать без меня ужина не подаст.

На улице тихо, ни одна собака не лает, ноги утопают в мягком снегу, из окон пробиваются тонкие лучики света: по дороге я встретил лишь двух-трех бедняков, фабричных, которые только что вернулись из города и, видимо, заходили в лавку или в корчму купить что из питья да закусок на праздник. Поздороваемся негромко — и каждый спешит своей дорогой.

Поднимаясь из деревни на наш пригорок, я услышал, как в некоторых домах уже поют: «Время радости, веселья к нам пришло…»

— Ты один?..

— Он к священнику пойдет.

И старые и малые с облегчением вздохнули.

Сели за стол; веселое пение сменялось плачем — увидимся ли, мол, через год, — и слезы наши капали в горячую паленку с медом и маслом. Но заели мы горе пирогами, а там и поужинали основательно.

— Только не сразу убегай, — проговорил отец.

Я-то подумал о дяде, о его компании, об орехах, картах до заутрени, — отец же решил, что я собрался к учителю. — Все равно его еще нет дома.

— Надо полагать… Еще у священника, ужинает. Хоть раз в году… — неуверенно добавила мать, хотя все знали, что и сегодня, может быть, у священника, как всегда, на ужин одна простокваша.

Подчиняясь обычаю, сыграли мы со старшими и отцом в карты; мать с младшими детьми задремали, потом и заснули, а я, как только удалось проиграть братьям все орехи, оделся и пошел к учителю, хотя мне очень хотелось пойти к дяде. Отец раскурил трубку и прилег под печку на лавку — ждать полночи.

В школе горел свет. Не так ярко, как в начале вечера, когда лампа стояла у окна на пианино и свет пробивался сквозь занавеску, но все же горел.

Я постучал. Никто не отозвался. Взялся за ручку — дверь отворилась. Вошел. На столе, застеленном белой скатертью, в высоких подсвечниках горят две свечи. Учитель повернулся ко мне. Смотрю на него: то ли спал он, то ли плакал? Глаза красные, ресницы еще мокрые. Протянул мне руку и оставил ее в моей.

— Что случилось? — невольно по-словацки спросил я.

— Ничего, просто мне взгрустнулось, — ответил он тоже по-словацки.

— Из-за чего?

— Из-за моих. Знали бы дома, как провел я сочельник первый раз на службе…

— Так что, пан священник вас не пригласил?

— Нет.

— Вот так и обманываешься в человеке, образованном, на которого полагаешься больше всех… А у нас в любом доме вас приняли бы с радостью, как своего, как меня. В любом доме рады были бы вас видеть, — добавил не очень складно и помянул декана недобрым словом из-за его великой скупости.

— Да я уж об этом много думал. Буду жить не по его разумению, а так как сам чувствую. Как люди могли меня полюбить, когда я перенял его глупое чванство, слушал его наставления…

— Пойдемте к нам ужинать…

— Да мне ведь не есть хотелось. Сестра всего вдоволь напекла. Мне хотелось просто посидеть с искренними, сердечными людьми…

— Без этого и мне праздник был бы не в радость… Последнее рождество дома, а там — и я буду среди чужих, как вы…

— Не обращайся ко мне на «вы»! Здравствуй же! — И он подал мне руку. — Ты вот не стыдишься этих людей, своей деревни.

— Да уж, не то, что наш священник, который все тридцать лет только за тем и следил, чтобы люди еще за три версты до его дома волосы приглаживали, ноги вытирали, да чтоб подношения пожирнее были, руку целовали, шапку снимали, в сенях ожидали. Знаю я его и слышу, что о нем говорят. Не стыдись бедных наших крестьян. А в венгерском народе, что же — все куколки? Не будешь стыдиться нашего мужика, так в каждом доме найдешь больше любви и приветливости, чем в доме священника.