Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Да ведь другой-то тут нет.

— А если опять заболеешь? — тревожится жена.

— Да нет, я уж теперь окреп, болезнь переборол… Есть-то надо, да и долг отдавать.

А директоры до самого дня выплаты будут думать о том, какой человеколюбивый поступок они тогда совершили.

Перевод О. Гуреевой.

В нашем городишке только три человека носят бороды: учитель, сапожник и столяр. Учитель да сапожник люди не больно-то заметные, знают их лишь в городке да в окрестностях; а вот столяр прославился по всей долине, слух о нем и до жупного города дошел…

И все здешние столяры только головой покачивали: неприятно им это было.

Как-то осенью в жупный город нагрянула холера. Правда, не то чтоб настоящая, а вроде как и настоящая: болели, умирали и стар и млад от тифа, да столько, что страх подумать… Повсюду двери и ворота обклеены красными бумажками; священник хоронил уже только стариков; детей провожал на кладбище учитель, да и то без отпевания, лишь бы в землю, да поскорее! Говорили, вроде вода испорчена. Бог его знает, может, оно так, а может, и нет…

По всему городку плач, по ночам повсюду горел свет, особенно в трактирах, в домах больных, у садовника, а в столярной мастерской — так и все ночи напролет.

Не сказать, что столяров это радовало, — почем знать, не себе ли сколачивали они этот гроб, но заработки у них были добрые.

Прослышал про холеру и наш пан мастер Бечко, а был он, как говорится, ухватистый да сноровистый — черт его знает, как он додумался, однако взялся за работу и недели две-три с женой и двумя сыновьями ничего, кроме гробов, и не делал; в первый же базарный день, вернее — на ярмарку, нанял большую телегу и нагрузил ее одними гробами.

Приехал в город — еще только-только светало. Занял место, погода стояла сухая, и он никакого навеса даже не стал устраивать, просто разложил товар: штук пятнадцать — двадцать белых, черных, позолоченных и обычных, маленьких и больших гробов — и, не обращая ни на кого внимания, спокойно стал подправлять то, что дорогой поцарапалось, отклеилось, да поджидать покупателей.

Такого на ярмарке еще не бывало.

На рассвете прошла мимо какая-то бабенка; увидала товар Бечко и перекрестилась: «Ой-ой, боже!» — и давай бог ноги, точно смерть за ней гналась.

Другие столяры на базаре были заняты своим товаром; приехав, располагались и, как обычно, здоровались, перебрасывались шутками. Глядит один — Бечко только гробы привез; другой смотрит — Бечко выставил одни гробы. Глазам своим не поверили и сошлись на том, что или это впрямь только гробы, или Бечко что-то новенькое выкинул, или еще чего…

— Что это вы продаете? — с удивлением спросил один.

— Странные сундуки какие, — подхватил другой, а вокруг все шушукаются и пальцами показывают.

— Для костей сундуки. Нынче свадебных-то поди и не продать, — отвечает Бечко, не обращая внимания, что собравшиеся вокруг него паны мастера странно себя держат.

«Ага, досадно им, что сами не додумались, как я, хоть и видели, что смерть в городе творит… Пойдет торговля!» — думал Бечко и, беспокойно затягиваясь трубочкой, поглядывал на людей, что останавливались поодаль.

Не вышла у него торговля!

Разнеслось по городу, что на базаре уж и гробы продают; пошли с жалобой в ратушу. Но толку они добились не сразу, потому что капитан полиции еще не появился. Отправились к нему на квартиру, рассказали; капитан пошел на базар — навести порядок с этим Бечко. Народу набежало, как в цирк.

Бечко не сдавался; требовал, чтобы показали ему закон, по которому не дозволяется торговать на базаре гробами. Он, мол, и за место заплатил, еще и возчику должен, день потерял; ни в какую не уступал, и все тут. Народу, охочего до скандалов, собралось уйма. Капитан объяснял столяру, что продавать так гробы «негуманно», но тот ничего не желал слушать, может, что и доходило до него, но он тут же ссылался на жену и четверых голодных детей, что дома остались. Народ, осмелев, стал голос подавать, выкрикивать, — мол, его, Бечко, в кутузку надо бы, да конфисковать все…

В ратуше — протокол составили, как Бечко ни суетился, ни злился, на улице — насмешки. Пришлось ему сложить товар и уехать, но напоследок он еще грозился, что потребует возмещения убытков, пойдет в жупное управление, к самому министру…

Кончилось тем, что он заплатил штраф, вернулся разозленный домой, сожалея, что «кабы не те ослы», выгодно все продал бы.

А покуда раздумывал, кому бы пожаловаться, несколько гробов дома продал и, успокоившись на том, так никуда и не пошел, не пытался добиться справедливости, но гробы на базар больше не возил.

С тех пор он и прославился, и теперь если привезет кто что-то небывалое на базар — люди сразу вспоминают пана мастера Бечко.

Мой Бечко — родом из ремесленников. Отец его, правда, так и умер всего лишь подмастерьем портного в городе, и все-таки… Мать ходила по богатым домам прислуживать, а маленький Иожко целыми днями болтался на улице или сидел возле бабушки — она тут же у ворот дома торговала выпечными изделиями. От бабушки — жили они с ней вместе — и перенял он привычку жаловаться, от нее же, видно, у него и страх перед голодом и нищетой, мысли о которых не покидают его вот уж двадцать лет.

Бечко немного даже в школу ходил, потом поступил в ученики к столяру, а выучившись ремеслу, пустился странствовать, да и осел в нашем городишке, начал дело, можно сказать, на пустом месте, зато от себя. Раздобыл инструменты, кое-что дали ему в долг, кое-что — знакомые. Сперва он брался только чинить или работал на чужом материале. И — пошло у него, был он мужик хозяйственный, непьющий. Мастерская его была неподалеку от трактира, но он туда ни ногой, разве что на магарыч, сделку обмыть, да и то коль заказчик позовет и сам же расплатится. В мастерской у Бечко всегда тепло. Знакомые заходили к нему посидеть, посылали в трактир за стопочкой, а сам Бечко при этом был занят делом — знакомые по дружбе всегда подкидывали ему какую-нибудь работенку. А он любил повторять, что всякую работу сделает не хуже городских. Скопив немного гульденов, купил тесу и стал работать со своим материалом; тогда же задумал и жениться, — а то на стряпню, мол, много времени теряешь, да и не наедаешься толком, — посватал первую попавшуюся, повитухину дочь, — и та пошла за него, точно на мед.

Чуть ли не каждый год рождалось у них по ребенку, но в живых осталось только два мальчика — они уже учатся у отца. Мальчики хорошие, работящие, в отца-мать пошли. Видать, отец их на воде да хлебе держал. Жена помогала мужу столярничать — со стряпней да уборкой дома возни было немного, — она красила гробы, окна, двери и вообще все, что придется. А спросит кто, какая нужда заставляет и ее работать, — Бечко сам за нее ответит: мол, работы у них много, платят плохо, вот жене и приходится помогать. Сетования его искренни, только слишком он уж свою нищету преувеличивает. Его угнетал вечный страх перед голодом. А вдруг не станет работы, что прикопили — быстро подъедят, а потом?.. Ему сорок лет, а выглядит он на все шестьдесят. И словно не приближалась старость — все надеялся он еще поумнеть и разбогатеть. Не пройдет, бывало, мимо, чтоб не поднять пакетик, тряпку; помышляет о спекуляции, о перепродаже, но не решается на это, опять-таки из боязни разориться. Совсем сгорбился от забот, на голове плешь с ладонь, вокруг нее волосы длинные, борода что сито; жена изредка бороду ему подравнивает. Лицо же у Бечко доброе, мягкое, крупное, костистое, нос приплюснут, на языке — сладкие, почтительные речи.