Алексей Будищев - Лучший друг

— Лисий хвост! — неожиданно вскрикнул Кондарев. Он сидел по-прежнему с зажмуренными глазами и бледным лицом, но очевидно волнение уже коснулось его.

Опалихин поглядел на него ясно и спокойно.

— Однако, — продолжал он свое чтение, — я не внял его убеждениям. И вот в один скверный осенний день я уложил в два чемодана кое-что самое необходимое и отправился, ни с кем не попрощавшись, в Петербург. Там я рассчитывал сдать объявление о продаже моего имения и, устроив за что бы то там ни было эту продажу, стремглав удирать дальше, в Европу, в Америку, к чертям на кулички. В своих мечтах я уже видел себя одичавшим номадом, бродящим по степям Патагонии и со вкусом пожирающим мясо, провяленное под седлом, с запахом конского пота. И так я отправился в путь. Чтобы добраться до железной дороги, мне нужно было сделать двадцать пять верст на лошадях и перебраться затем на левый берег Суры. Переправу эту я должен был совершить на пароме. Из дома я выбрался не рано, и когда наконец я увидел берег Суры, весь изглоданный вешними льдинами, в поле уже смеркалось, пламя зари медленно гасло на темно-лиловых тучах, и малиновые огоньки светились на единственном окошке крошечной хибарки, ютившейся на невысокой круче песчаного берега. Я отпустил лошадей и, захватив два небольших чемоданчика, в которых заключалось все, что необходимо для патагонского номада, отправился к этой хате. Однако, там не было ни души: перевозчики куда-то исчезли. Я сложил в угол свои вещи, с недоумением оглядел голые стены хаты и прошел на берег. Но и там меня поджидало одно лишь разочарование. Я увидел перетянутый поперек реки канат, платформу парома на левом берегу, и только. Перевозчиков не было и здесь. Я крикнул; мой крик пролетел над низкими кустами ракит, разбудил какую-то птицу и умер. Из села Чумазова, раскинутого в версте от берега, по ту сторону реки, прозвенела пьяненькая песня; волна вздохнула у моих ног. Я повторил крик, но понял, что мне не дождаться отклика, и спустившись под кручу, пошел у самой воды, пугая своей тенью стаи окуней. Я шел, куда глядели глаза, мне хотелось немного рассеяться этой прогулкой; мне было так тяжело. Когда я возвращался тою же тропой обратно к хате перевозчиков, вокруг царила темь, дул ветер, крапал дождик, а вся поверхность Суры дымилась и шипела. Сура тревожно возилась в темных берегах и тяжело вздыхала. А из села Чумазова, утонувшего во мраке, неслись пьяненькие песни, жалобно звучавшие среди шороха падавшего дождя. И прислушиваясь к их жидким звукам, я внезапно понял, почему перевозчики были не на своем месте. Чумазово праздновало престол и сплошь, поголовно, находилось в нетрезвом виде. Дождаться перевоза и ямщиков раньше утра нечего было и думать. Я взобрался на кручу, поднимаясь к хате. И вдруг я увидел женскую фигуру у дверей хаты. Я ускорил шаги и узнал в этой фигуре ту женщину, от которой я собирался удирать в Патагонию. Оба мы были крайне изумлены неожиданной встречей. От нее я узнал, что она вызвана телеграммой к больной сестре и, что она, точно также как и я, отпустила лошадей, полагаясь на исправность перевоза. На ее вопрос: куда еду я, я отвечал какую-то ересь, умолчав о Патагонии и о мясе, пахнущем конским потом. Я думал только о том, что нам предстояло ночевать с глазу на глаз в тесной хатке. Клянусь тебе, что я боялся в ту минуту этой милой женщины, как скорпиона. Мы попеняли на судьбу, поговорили о каких-то пустяках; но, однако, нельзя же было простоять всю долгую, осеннюю ночь на открытом воздухе, да притом еще под дождем. И мы вошли в хату. Я посветил ей спичкой, устроил для нее на лавке премилую постельку, а сам пошел вон из хаты. Она меня окликнула, спрашивая, как намереваюсь я проводить время и неужели же я не буду спать всю ночь? Я без ответа двигался во тьме и только у самых дверей что-то пробурчал недовольным тоном. Кажется, я сообщил ей, что я вообще никогда не сплю, и даже не знаю, как это делается. И сердито хлопнув дверью, я вышел на воздух. Сделав затем несколько шагов, я уселся на круче и стал глядеть на воду и мечтать о Патагонии. Между тем дождь полил, как из ведра. Я сидел что-то около часа и стал зябнуть. Притоптывая ногами, чтобы хоть чем-нибудь согреть себя, и засунув руки в рукава, я глядел весь съежившись на возившуюся в берегах Суру и прислушивался к пьяным песенкам села Чумазова. Мне было тошно, как собаке, которую выгнал со двора хозяин. И вдруг единственное окошко хаты стукнуло; я оглянулся и увидел лицо той милой женщины, странно белевшее во мраке.

— Послушайте, — услышал я ее голос, — вы можете простудиться насмерть!

Несколько минут она ждала моего ответа и ее лицо белело в окне. Но я молчал, как утопленник, и она поняла, что я не хочу ей отвечать. Ее лицо исчезло. Окошко снова стукнуло.

Я остался сидеть на берегу все в той же позе. Дождь лил по-прежнему, настегивая мою спину, и вся окрестность шуршала, а я сидел и дрожал всем телом; прошло еще что-то около часа, а может быть целых две вечности, и окошко снова резко хлопнуло.

— Слушайте, — снова услышал я из темноты, — ведь это же безрассудство. Это пахнет верным тифом; это Бог знает, чем пахнет.

Она не договорила; я поспешно встал и пошел к избе.

Что тебе писать дальше? В Патагонию я не поехал и провяленного под седлом мяса не пробовал. Но я схватил жестокое воспаление в легких; и когда я метался в жару меж горячих подушек, мне приходило в голову: сейчас я может быть умру. Так зачем же я рисковал жизнью, если все равно вышло не так, как хотел я, а как это вздумалось нелепому случаю? Сейчас я сижу все там же, у тех же юбок, вялый и равнодушный. Я все еще люблю ту женщину, но я знаю, что я раб нелепого случая, жалкая игрушка судьбы, что я не хозяин моих хотений и дел, а пристало ли рабам плясать и веселиться? И я гляжу на каждое мое дело, как на работу раба. А когда при мне говорят, что вот, дескать, такой-то очень и очень порядочный человек, мне всегда хочется задать вопрос:

— А ночевал ли он хоть раз в жизни на берегу Суры?

Опалихин кончил чтение и, свернув тетрадочку, быстро спрятал ее в карман. Присутствующие молчали; Ложбинина и Людмилочка как будто улыбались. Татьяна Михайловна сидела потупившись и бледная. Столбунцов тер ладонью бритые щеки, пригнувшись к Грохотову, неподвижно глядевшему в рюмку с ликером. А Кондарев устало жмурил глаза. Пламя свечей прыгало в стеклянных колпачках под дыханием прохлады и изломанными пятнами дрожало на лицах и на ближних деревьях сада. А сад весь, звенел и плакал; песни соловьев доносились сюда из осиновой рощи и бились в вершинах серебряным звоном. Звуки то замирали от страсти, то задыхались от счастья.

— Все это вздор! — внезапно среди тишины заговорил Кондарев повышенным и возбужденным тоном и даже стукнул пальцами по столу. — Все это вздор и нелепость, — продолжал он, — твой патагонец не прав! То есть, — поправился он, — неправ он только в конечных выводах. Посылки же его кажутся мне справедливыми.