Алексей Будищев - Лучший друг

Кондарев передохнул. Все оглядывали с любопытством его возбужденное лицо.

— Твой патагонец говорит, — продолжал, между тем, он, — первое, чувство сильнее нас. Второе, чувство пробуждается в нас помимо нашего участия, почему мы за него не ответчики. Третье, семена этих чувств заброшены в наши сердца черт знает кем и, может быть, даже вот именно самим чертом. И четвертое, разум отнюдь не оружие против чувства, а лишь его верный слуга. С этим я соглашаюсь. Все это так!

Кондарев встал, движением ноги отодвинул стул, на котором сидел, и, опираясь руками о стол, продолжал с внезапно вспыхнувшим лицом:

— Патагонец, по-моему, неправ вот в чем. Патагонец утверждает, что у нас так-таки нет никакого оружия для борьбы с чувством и что все мы жалкие рабы нелепой случайности. Да это так, пока мы не взяли в руки надежного и верного оружия. В таком случае мы жалкие рабы, дрянь и ничтожество. И только! Но если мы завладели этим оружием, — о, тогда мы господа своих поступков, тогда мы сила и могущество. А такое надежное оружие у нас есть. Оружие это — чувство же! Чувство же, пойми ты это раз навсегда, Сергей Николаевич, — с силою воскликнул Кондарев звенящим голосом и оглядел Опалихина загоревшимися глазами, — чувство же, а не разум! Пойми ты это!

— С чувством можно бороться чувством же, — взволнованно продолжал он после минутной паузы среди притихшего балкона, — и только чувством! И семена этого воинствующего и протестующего чувства, того самого чувства, которое бессознательно гнало патагонца есть вяленое под седлом мясо, — семена эти живы в каждом человеческом сердце.

— Да, — говорил он громко с алыми пятнами на щеках, весь разгоряченный и возбужденный, — каждое сердце человеческое несет в себе ростки этого протестующего чувства, и для того, чтобы они возмужали и окрепли, нам надо почаще вглядываться в идеалы чистоты и кротости, в те идеалы, которые посеяли их. Ведь только из них, из этих ростков, мы можем выковать себе тот архангелов меч, который разрубит, наконец, надвое пресмыкающуюся в нас гадину.

Кондарев на минуту замолчал, поводя сверкающими глазами, слегка запрокинув голову и оглядывая окружающих.

На балконе было тихо. Тягучие волны прохлады проходили порой через балкон, играя концами скатерти и подвитыми волосами женщины, Опалихин, склонившись к Ложбининой и кивая на Кондарева, шептал:

— Он пьян!

— Вы скажете мне, — говорил в возбуждении Кондарев, — вы скажете мне: да неужто же это так в самом деле просто? Поглядел человек на идеалы чистоты, возлюбил их и сразу же чистым стал? О, нет, — вскрикнул Кондарев, — кто говорит, что это легко! Это трудно, это наверно очень трудно, да ведь и железную дорогу сочинить не легко было, да ведь сочинили же вы ее! А сочинили вы ее, потому что вы работали в этом направлении целыми веками; вы — работали, и вам далось, вы стучали — и вам открылось. А стучались ли вы в том направлении, в направлении чистоты и кротости? Стучались ли вы? А ведь и там сказано: стучитесь и открою вам. Но в том-то и дело, что вы не ударили в том направлении и пальцем о палец, так каких же плодов вы хотите? А почему бы в самом деле нам не попробовать поработать вот именно в том направлении, — говорил Кондарев, точно подхваченный каким-то потоком. — Отчего бы нам не поработать над собою и над воспитанием наших детей вот именно в тех идеалах? Ведь воспитывали же спартанцы свое юношество в духе своих идеалов, и поглядите, какие блестящие, с точки зрения тех идеалов, результаты давало это воспитание. Да, — работайте над собою, пересоздайте ваши школы, учите детей состраданию и живой деятельной любви к ближнему точно так же, как вы учите их аналитической геометрии, преподайте им методы бороться с инстинктами зверя и почерпать наслаждения в победе над ним, укрепляйте их волю, работайте сами, наконец, бок-о-бок с ними, и вы увидите, что за великолепное существо возродится из нашего гнилого тела после многих веков такой работы.

— Да, — возбужденно стучал Кондарев пальцами по столу, весь задыхаясь от волнения, — в возможность появления вот именно такой высшей расы, такого сверхчеловека я верю и верю свято! И я не думаю, чтобы он походил на того, «сверхфисоешьена», которому, как кажется, готовы поклониться все вы!

Все лицо Кондарева внезапно передернула злобная судорога, и он снова резко ударил по столу, так что рюмки ликера звякнули друг о друга. С минуту он глядел на всех присутствующих с злобным вызовом, как будто собираясь опрокинуть на их головы оскорбления. Весь балкон как бы напряженно притих. Татьяна Михайловна во все глаза глядела на мужа. Однако, он не проронил ни слова, и неожиданно придвинув к себе ногой свой стул устало опустился на него. Его глаза стали тусклыми; возбуждение, очевидно, покинуло его и злобная судорога ушла с его губ.

— У-ф-ф, — насмешливо вздохнул Опалихин, — у меня как гора с плеч; ведь я так и думал, — усмехнулся он Кондареву, — что сейчас ты будешь всех нас графином из-под наливки бить. И мне было ужасно жалко и нас и наливку. — Он расхохотался и добавил: — Да, Александр Македонский был великий человек, но зачем же стулья ломать, о мой лучший друг?

Напряженная тишина балкона разразилась смехом; женщины повеселели и оживленно заговорили. Послышался звон рюмок.

— Нет, в самом деле, устало улыбнулся и Кондарев, — ведь твой патагонец, — повернулся он к Опалихину, — совсем не прав. Ведь он вместо того, чтобы борьбу с чувством вести психологически, вздумал одержать победу чисто физическим путем, разъединив себя с предметом своей страсти. Это ведь уж совсем не логично. И вот тут-то нелепый случай и подкараулил его и раздавил, как комарика.

Кондарев замолчал, устало жмуря глаза.

На балконе снова стало тихо; только соловьиные трели торжествующе звенели в темных вершинах, да ленивые и тяжелые волны прохлады то и дело набегали на платформу балкона, шевеля подвитыми волосами женщин; эти волны приходили правильным прибоем одна за другою, через известные промежутки, и уходили дальше к темным и неподвижным кустам, встречавшим их тревожным шелестом. Пламя свечей мерцало на лицах людей и в рюмках зеленого ликера. Балкон молчал и о чем-то думал.

Вся компания с балкона перешла в сад. Мужчины и женщины разместились среди цветущих кустов белой и лиловой сирени за круглым зеленым столом на узких садовых скамейках. Пламя единственной свечи мерцало на столе под стеклянным колпачком, привлекая ночных бабочек, и освещая крошечные рюмки и темные кувшинчики ликера. Ложбинина и Людмилочка, разгоряченные ликером, с возбужденными лицами и сверкающими глазами, ближе придвигались к мужчинам, и их шутки делались все непринужденнее, а жесты более ленивыми и изнеможенными. Казалось, ночь опьяняла их, как вино. Татьяна Михайловна вполголоса беседовала о чем-то с Грохотовым. Столбунцов хохотал, показывая Людмилочке из четырех спичек какой-то удивительный фокус и загораживая эти спички ладонью руки от других любопытных глаз. Задорный и шумный хохот то и дело проносился по саду короткими и звонкими взрывами. Только Кондарев как будто не принимал никакого участия в общем смехе. Он сидел несколько особняком, в черной шелковой рубашке, с бледным лицом, и, устало жмуря глаза, думал: «Однако, мне пора бы уж и начинать. Чего же я в самом деле точно завяз!» Но начинать он не торопился и выражение мучительных колебаний отражалось на его бледном лице. Минута шла за минутой, а он все сидел и напряженно думал о чем-то, застыв в неподвижной позе и точно вглядываясь во что-то усталыми глазами.