Ливиу Ребряну - Ион

— Не знаю уж, сдуру или ты не в своем уме — заладил, что уйдешь на пенсию. Тебе, знать, надоела спокойная жизнь… Для того мы мучались и страдали, чтобы теперь, когда ты чист вышел, сам же гнался за бедностью?

Гиги была такого же мнения, считая отставку унижением. Насчет того, что инспектор требует учить детей только на венгерском, г-жа Херделя, не затруднясь, ответила, как и всегда, сообразуя свои суждения с обстоятельствами:

— Ну и что? Румыны подольщаются к тебе, а ты и рад стараться, как будто с разговоров сыт будешь? Люди знают, что мы румыны, и ладно, а шовинизм никогда до добра не доводит. Что тут такого, если и учить их венгерскому? Пускай выучатся, нынче не худо и знать иностранный язык, сам отлично видишь, без венгерского шагу ступить нельзя… Если такие пошли времена, разве мы их изменим?

Херделя чувствовал себя глубоко несчастным, оттого что надо было расстаться со школой, но стыдился сказать домашним, что это инспектор принуждает его уходить на пенсию. И потом, в душе он еще надеялся, что, пока он оттягивает, может, что-нибудь и произойдет и ему уже не надо будет уходить. Поэтому он и не торопился подавать прошение. С другой стороны, он на всякий случай разгласил и в Армадии, что, ввиду жесточайших преследований со стороны венгров, он подумывает послать их ко всем чертям и уйти в отставку. В ответ на это Грофшору во всеуслышание заявил в пивной:

— Друг и брат! Лучше умереть, чем быть палачом наших детей!

И эта фраза облетела всю Армадию, снискав всеобщие симпатии им обоим и даже Белчугу, которого Херделя вечно призывал в свидетели, а тот зеленел от негодования, чуть только заговаривали о Хорвате.

После таких ободрений учитель приходил домой с твердым намерением тотчас же написать прошение о пенсии. Но тут он встречал упорное сопротивление супруги, опрокидывавшее его план. Г-жа Херделя весь день совещалась с Гиги и находила все более основательные доводы.

— Ты посмотри на Зэгряну! Знаешь прекрасно, сам же мне говорил, что он, пока был в Припасе, задурил детям головы венгерским… И, несмотря на это, никто ничего ему не говорит, а все только расхваливают и пророчат ему большое будущее!.. Да так оно и есть…

Херделя, пытаясь сыграть на их расположении к Зэгряну, стал говорить, что было бы разумно уступить ему свое место в Припасе, если, конечно, у него серьезные намерения насчет Гиги. А когда дочь запротестовала против такого сатанинского плана, заявив, что Зэгряну противен ей (однако в Сынджеорзе она по секрету призналась Лауре, что он очень милый, хотя всего лишь учитель), непреклонная г-жа Херделя сказала:

— Оставь, не твоя забота… Ему инспектор подыщет место, ты же знаешь, как он его любит и покровительствует ему…

В августе, как-то после полудня, Зэгряну пришел к ним необычайно взволнованный, хотя Гиги не было дома. Херделя вышел с ним в сад побеседовать. Юноша начал говорить, что только сейчас приехал из Бистрицы, весь пропылился. Даже и дома не побывал, не переоделся. Видел там господина инспектора… И тут он замолк. Херделя вопросительно посмотрел на него.

— Он мне много наговорил, — смущенно начал Зэгряну, как будто не находя нужных слов. — Наобещал мне с три короба… Наобещал…

— Инспектор вас любит, — спокойно сказал Херделя. — Хорошо быть в ладу с инспектором, очень хорошо… Только бы дал он вам хорошую школу, в хорошем селе…

— Вот, вот, коллега, да, да, — залепетал юноша. — Трудно… Не знаю даже, когда будет возможно… да… Господин инспектор говорит, что хочет мне дать в Припасе…

— В Припасе? — переспросил Херделя с замиранием сердца.

— Да… то есть… он говорит, что вы здесь долго не пробудете, что вам нужен отдых, вы уже довольно послужили… что… в конечном счете…

Зэгряну не отважился сказать ему, что инспектор велел напомнить старому учителю, чтобы он немедля прислал прошение о пенсии, иначе он сам его уволит, ни в коем случае не допустит, чтобы он начинал новый учебный год.

Херделя сидел с потерянным видом. Он понял то, в чем не посмел ему признаться Зэгряну, и чувствовал мучительный стыд.

— Верно, совершенно верно, — пробормотал он дрожащим голосом. — Послужил я достаточно, более чем достаточно… Больше не останусь… Нет, нет, инспектор может быть спокоен! И вы тоже…

В тот же вечер, когда г-жа Херделя и Гиги легли спать, он сел за стол и писал до глубокой ночи. Много листов бумаги перепортил он и оросил слезами. Мысль о том, что он навсегда покидает свою школу, свою любовь, надрывала ему сердце. Когда его отстраняли, он уходил с искоркой надежды на возвращение, на этот раз он уходил без всякой надежды. Отныне он больше не учитель.

— Кончено, кончено, — шептал он в изнеможении, как женщина, понявшая, что она состарилась.

Василе Бачу перебывал у трех адвокатов в Бистрице, и все трое сказали ему одно: закон гласит, что ребенок наследует отцу, а отец — ребенку. Стало быть, нечего ему понапрасну рвать постолы. Несмотря на это, он продолжал грозить Иону судом, надеясь застращать его, как когда-то его самого застращал тот. Но его душу переполняли горечь и возмущение против такого закона, допускающего, чтобы разбойник соблазнил его дочь, вырвал у него все, чем он владел, да еще потом, когда вогнал в гроб жену, остался и при земле, и со всем добром, взятыми нахрапом… Постоянно думая о людской несправедливости, он пришел к догадке, а потом и к убеждению, что Ион убил Ану, чтобы завладеть всем и жениться второй раз. Люди, с которыми он делился этим соображением, либо верили, либо не верили, но все косились на Иона, — ведь после Аны ему досталось столько земли… От злости и досады Василе Бачу еще пуще запил.

Не зная, куда обратиться, он однажды утром отправился к попу Белчугу и поплакался ему. Священник, все взвесив и рассудив, напал на благочестивую мысль, а ему только сказал:

— Хорошо… Я позову вас обоих…

В следующее воскресенье Белчуг зазвал к себе Василе и Иона, а заодно и почтенных сельчан.

— Добрые христиане должны жить в согласии, — заговорил он, потирая руки. — Попробуем и мы, все вместе, решить дело полюбовно! Так оно и хорошо и мило!

Ион, не теряя спокойствия, подал голос:

— Я не аспид и не бездушный, батюшка. Нет, бог тому свидетель! И в доме оставил его, пускай живет, пока жив, хоть он и мой по закону и, может, понадобится мне. Но я не гоню его, потому что я человек и никому на горло не наступаю… Три участка ему захотелось, все три он вспахал, засеял, сжал. Я бы мог себе их взять, потому что они мои. Ему они не надобны, потому что он не кормится ими, а продает хлеб и пропивает… но я говорю — пускай владеет ими и пропивает все, он ведь немало поработал, да и немало горя принял… Так что сами видите, люди добрые, разве я ему жить не даю, — это вот он мне житья не дает!