Ливиу Ребряну - Ион

В пивной «Рахова» сымпровизировали форменное торжество, с попойкой и слезами. Вопросы, пожелания, поздравления так и жужжали в ушах дерзновенного юноши. Херделя попросил у него удостоверение от газеты, чтобы показать всем, и в первую очередь Гиде Попу, судейскому писцу, не верившему, что Титу в самом деле едет представителем «Трибуны» на съезд деятелей «Астры». Учитель Спэтару держал речь, увенчав ее фразой, что Титу должен стать «связующим звеном между братьями по сю и по ту сторону Карпат». В полночь всеобщее воодушевление было столь велико, что все запели хором «Пробудись, румын». Солгабир Кицу, будучи тоже в растроганных чувствах, закрыл на это глаза — чтобы не портить настроение обществу и, главное, чтобы Титу не увез с собой дурное впечатление о венгерских должностных лицах… Под конец все уже совершенно охмелели. Херделя с горя столько выпил, что Титу еле довел его до дому. Мать семейства лишь мысленно пробрала мужа, не желая отравлять себе сон.

Чем ближе подходил день отъезда, тем грустнее становился Титу. Он хоть и был счастлив, но голос у него все-таки дрожал. Никогда еще отчий дом не казался ему таким уютным. У него сжималось сердце при мысли, что отныне ему предстоит жить среди чужих людей, которых он никогда не видел, в незнакомом мире, и, как знать, что его ожидает там?

Он обошел друзей, попрощался с ними. У Драгу он застал Лукрецию вместе с Опрей, ее супругом. Поздравив их, он вспомнил свою любовь к ней, стихи, в которых мучительно старался увековечить ее зеленые глаза. Теперь вот она пристроена, впереди у ней ровная жизнь, без особенных поворотов, как у всех благоразумных людей… Тогда как он бросается в безбрежное жизненное море…

Накануне отъезда, после обеда, он пошел прогуляться в Припас, взглянуть и на домик, где прошло его детство, попрощаться с Белчугом, который хоть «не без ехидства и коварства, но все же честный человек», как выразился о нем отец, внушая Титу, чтобы он непременно зашел к нему… Священник расцеловал его и благословил, прослезившись, пообещал непременно проведать его в Бухаресте, так как надеялся тоже съездить туда в скором времени, через год-два. Потом повел показывать новую церковь, совсем законченную, готовую к освящению. Тут он провел его по всем уголкам, взобрался с ним на башню, к часам, а потом сказал ему с чувством:

— Весьма сожалею, что вас тут не будет на освящении через две недели! Пышное устроим освящение. Приедет и епископ… То будет настоящий национальный праздник!

Титу пообещал присылать ему открытки с видами Румынии, и особенно Бухареста, — «он, должно быть, великолепен»…

Белчуг проводил его до корчмы и на прощанье еще раз по-братски обнял.

Дом Херделей в Припасе стоял по-прежнему пустым и сиротливым. Титу посмотрел на него и невольно вспомнил счастливые минуты, пережитые здесь и не оцененные им в свое время. Поднимаясь на галерею, он увидел Иона.

— Слыхал, вы далеко собираетесь, барчук?

— Еду, пора и мне к делу приспособиться! — серьезно ответил Титу. — Годы идут, человек должен свершить что-то в жизни, иначе и жить недостоин… Ведь так?

— Так, барчук, верно, что так! — сказал Ион. — Тогда путь добрый, дай вам бог здоровья и всяческого счастья, человек-то вы уж больно душевный!

— И тебе всех благ, Ион! Впрочем, тебе уже бог помог, ты вон как разбогател… Жалко только, что Аны и ребенка нет в живых…

— Что поделаешь, — холодно заметил тот. — Такова воля господня…

— Ну, а теперь как думаешь, Ион? Не оставаться же тебе вдовцом на всю жизнь, ты еще молодой…

— Так, так, верно говорите! — пробормотал Ион, мрачнея.

Титу в сдвинутой на затылок шляпе сошел к нему вниз и стал прислонясь к столбу ворот. Солнце на закате гневно метало жгучие лучи. Тень от Журавлиного кургана протянулась через все село до подножья креста у дороги с недвижным Христом, безмолвным свидетелем всех тайн. Ион посмотрел долгим взглядом на барчука, найдя, что он очень переменился с тех пор, как они не видались. Хотел попросить у него совета, как и прежде, но побаивался, как бы тот не отругал его.

— Бился я, мучился, хотел быть у пристани, — начал опять Ион после тягостного молчания. — Видно, не судил мне бог никакой радости…

— А земля? — спросил Титу, испытующе глядя на него.

— Земля… что земля… Добра земля и еще милее тебе, когда она твоя… Да ведь если не для кого работать на ней, так вроде бы… право…

— Надо тебе жениться, Ион!

— Так оно, именно что так, барчук, — сказал он, и взгляд его потускнел. — Но чем жениться на ком попало… Я уж ожегся один раз, барчук…

Он умолк, как будто ждал вопроса или одобрения. Но Титу ничего не сказал, и тогда он продолжал, постепенно оживляясь:

— Вам-то я могу сказать, потому как вы мне роднее отца и только доброму меня учили… Могу… Да не знаю, как и сказать вам, барчук? Вы ведь далеко уедете, может, больше и не услышите обо мне и о наших печалях… Боже ты, боже… Велик свет!.. Человек обнадежится, что все удалось как по-писаному, ан видит — опять начинай сначала… Вот так оно, барчук!.. То-то я колочусь и казнюсь и не знаю, что делать, как быть?

— Сейчас, когда у тебя есть достаток, чего тебе еще нужно, что ты опять мечешься? Ненасытным нельзя быть, жадность душу губит. Земли у тебя достаточно…

— Достаточно-то оно никогда не бывает, барчук… А на ком жениться хочу, нельзя… Другую взять не могу…

— А на ком хочешь-то?

— На Флорике, — сказал Ион, сурово блеснув глазами.

— Это которая замужем за Джеордже?

— Она самая.

— Ну, Ион, видно, бог тебе одной рукой землю дал, другой разум отнял, — сказал Титу. — Во всем селе только и нашел жену Джеордже?

— Не нужна мне другая, барчук! — с яростью проскрежетал вдруг Ион, и дикая решимость сверкнула в его глазах.

— Гм, — проговорил Титу, почти пугаясь его голоса. — Что ж… Не нужна…

— Что вы мне посоветуете? — продолжал Ион мягко и просительно.

— Ничего… Угомонись.

— А если не могу?

— Тогда поступай как знаешь!

— Не знаю я! — процедил Ион, кипя от злости и бессилия.

— Я тоже… Одно только могу тебе сказать: угомонись!

От его слов у Иона закипала желчь. В первый раз он открылся кому-то в своей муке и вместо ободрения встретил отпор. У него сердце изболело, оттого что он не мог прийти к решению. Между тем его страсть стала так сильна, что он сам сознавал, — пожрет она его, если не найти пути, как ее утолить.

— Надо, барчук, надо! — простонал он, сдерживая жар.

Титу вздрогнул, испугавшись ожесточенности, которую он прочел на его лице. И, быстро протянув ему руку, сказал:

— Счастливо оставаться, Ионикэ!.. И уймись, послушай меня!

Ион пробормотал что-то и остался стоять посреди дороги, глядя ему вслед, пока тот не свернул под Чертовы кручи. Потом брезгливо сплюнул и буркнул: