Ливиу Ребряну - Ион

Темнело. Поезд с грохотом мчался. По временам снопы искр рассыпались над черными полями, мерцая в воздухе, как звездный дождь… Титу, погруженный в мысли, вглядывался в темноту, припав лбом к поднятой раме окна. Встречный дымный ветер трепал ему волосы… В вагоне все утихомирились. Он был один в коридоре среди чемоданов. Ему захотелось есть, и он спохватился, что надо было закусить в Клуже, но там его ошеломили суматошная толчея и шум. Он достал из чемодана провизию, которую ему положили дома. Когда он сражался с жареной куриной ножкой, кондуктор, покончивший с проверкой билетов, пришел в коридор немножко отдохнуть и, увидя Титу за едой, по-венгерски пожелал ему приятного аппетита. Титу угрюмо ответил:

— Я не знаю венгерского…

Тогда кондуктор оглянулся по сторонам и, так как никого не было, прошептал:

— И я тоже румын, сударь!

Титу сразу просиял. Предложил ему жареной курятины, повторяя:

— Вы румын… и вы румын… пожалуйста, ешьте… так вы румын!..

И тут кондуктор поведал ему, что его зовут Штефан Попа, но что он переменил свое имя на Иштван Пап; с него это потребовали, когда брали на службу, женат он на венгерке, и у них восемь человек детей, вот и приходится ему плясать под чужую дудку, чтобы не остаться без работы.

«Значит, тот, кто хочет вырваться из рабства в селе, должен порабощать свою душу в городе, и сам, в свою очередь, становится опасностью для рабов, которые его породили! — подумал Титу, оставшись один. — Тот, кто порывает с селом, неизбежно попадает к ним в сети…»

Он заснул на чемодане, измученный не столько усталостью, сколько размышлениями… Проснулся он от боли в спине. Солнце светило как-то грустно. А поезд все грохотал и грохотал…

На станционной платформе в Сибиу стояла в ожидании группа мужчин с трехцветными нарукавными повязками; они устремились к дверям вагонов — то были организаторы, прибывшие сюда для встречи гостей, съезжавшихся из всех румынских населенных пунктов Трансильвании… Титу выпрыгнул из вагона и ахнул от изумления, увидя, сколько народу, разговаривающего по-румынски, выходит из поезда, в котором он чувствовал себя таким чужим. И, однако, всю дорогу ни один не говорил по-румынски! Почему же в поезде никто не разговаривал по-румынски?.. Тут все обнимались, окликали друг друга, и Титу даже оробел, он никого не знал из всех этих румын. Он решил подойти к одному из организаторов, как вдруг услышал громкий оклик:

— Херделя Титу!.. Херделя!..

В недоумении он оглянулся по сторонам и увидел окликавшего — статного краснолицего мужчину в золотых очках.

— Я! — отозвался Титу осипшим от волнения голосом. — Я Титу Херделя!

Тот обрадованно кинулся к нему, протягивая обе руки.

— Как хорошо, что я вас нашел!.. Вы меня не знаете… Пинтя… Доктор Вирджил Пинтя!.. Брат писал мне, что вы сюда приедете на торжества «Астры», а когда — не написал. И вот я, чтобы не прозевать вас, два дня подряд встречаю все поезда и кричу как оглашенный: «Титу Херделя…» Хорошо, что вы наконец приехали!

— А-а, брат Джеордже? — протянул Титу. — Да, да, как же, я писал им, но совсем не думал, что они вам сообщат об этом. Вы не представляете, как я рад, что…

— Да, брат Джеордже… Нас столько братьев, что, пожалуй, нет такого уголка на румынской земле, где бы не обретался один или двое. Здесь, например, нас как раз двое…

— Двое?

— Двое, дорогой. С весны. Я и Ливиу, капитан. Военный до мозга костей, штабник. Не нынче-завтра генералом будет… Но сухарь страшный. И не знаю, в кого он такой. Прямо неудобно за него. Да он и не видается с нами. Вечно только со своими военными, зароется в карты, в бумаги… А все же я вас свожу к нему. Только уж примите его таким, как есть…

Сам Вирджил Пинтя был словоохотливый, веселый и живой, как ребенок. В Сибиу его знали и любили, врач он был опытный и бескорыстный, притом самоотверженный, деятельный румын. Он приютил Титу у себя. У него была уютная квартира в прекрасном районе города. Гостю он уступил спальню, сказав, что сам будет спать в кабинете на диване.

Когда Титу переоделся, они вместе с Пинтей отправились в кофейную, где тот его отрекомендовал всем как многообещающего поэта, представителя «Трибуны Бистрицы». Приняли его с приличествующим радушием. Кое-кто припомнил стихи Титу, напечатанные в журнале «Фамилия». Особенно сдружился с Титу некий Барбу Лука, маленький, невзрачный молодой человек, сам поэт и сотрудник одной из газет в Сибиу; он даже вызвался быть его верным и беспристрастным путеводителем.

Позднее Титу познакомился и с капитаном Пинтей, жившим в скромной и даже бедноватой комнате при штабе армейского корпуса, где он служил. Когда они пришли, он сидел за столом, в домашней куртке, кругом всюду были карты, сабли, мундиры, сапоги, перед ним лежала папка с бумагами, очевидно, секретными, потому что он тотчас запер их в ящик стола. Был он высокий, широколобый, с редкими волосами, смуглым лицом и серо-голубыми глазами.

— Я привел тебе нашего свояка, — сказал Вирджил. — Но предупреждаю, Титу — румынский поэт, так что ты не морочь ему голову своими ренегатскими идеями, не серди его!

Капитан улыбнулся и крепко, по-английски, пожал Титу руку, любезно сказав:

— Если поэт, то непременно, значит, ирредентист!.. Впрочем, вы не обращайте внимания на клеветнические речи моего брата… Я тоже румын, но прежде всего — офицер и слуга его величества императора. Как таковой я, разумеется, не могу признавать устремлений тех людей, которые, подобно ему, только и посматривают на Бухарест и на Румынию. В моем понимании — это уж не национальная политика, а государственная измена…

Он говорил очень спокойно, с энергией человека, который после трудных борений выработал себе линию поведения и отстаивает ее с холодной, решительной убежденностью. Титу изумленно слушал его. До сих пор ему не случалось встретить рассудительного противника, с ясной аргументацией, которого не испугаешь фразой. Тут он сразу почувствовал его досадное преимущество. Сам он привык высказывать в споре возмущенное чувство и не умел придать своим возражениям стройной логичности, поэтому долгое время не отваживался заговорить. По счастью, Вирджил слишком хорошо знал ход мыслей брата и всегда с легкостью опровергал их; он и сейчас самые веские его доводы опрокидывал шуткой, — точно так смешная безделка, брошенная к ногам, сбивает неопасного противника.

Они пробыли вместе около часа. Под конец и Титу собрался с духом и спросил капитана:

— Вы, значит, не хотите нашего воссоединения?

— О, пока что это утопия!

— Что вы подразумеваете под этим «пока»?

— Ну, скажем, несколько веков… Во всяком случае, до тех пор, пока наша военная мощь крепка, действенна, все ирредентистские порывы так и останутся утопическими мечтами.