Ливиу Ребряну - Ион

Остальные три дня, пока длились торжества, Титу присутствовал на всех заседаниях, докладах, банкетах, спокойный и довольный, вспоминая слова Вирджила Пинти, чуть только какая-то мелочь начинала его смущать. На третий вечер происходил заключительный бал, и Титу здесь совершенно ожил… Дамы были в национальных румынских костюмах, и это было великолепное зрелище. И вот в полночь все они, нарядные, как феи, прелестные, как цветы, сплелись в нескончаемый хоровод и нежными, бархатными голосами запели народную песню, а Вирджил Пинтя в крестьянском костюме стоял посередине и наигрывал им на свирели… Хоровод этот представился Титу символом всей трансильванской жизни, узами, связующими угнетенную, изнуренную массу с ее руководителями, которые вышли из ее же недр и не забыли о своем родстве с ней.

— Да здравствуют румыны! — прокричал Титу, не в силах сдержать волнение.

Это было на сердце у всех, зал сразу загремел от восторженных возгласов:

— Да здравствуют румыны!.. Да здравствуют румынки!.. Румынская нация!..

Полицмейстер осторожно заметил председателю общества, чтобы он умерил этот опасный энтузиазм. Но голос председателя потерялся, подобно бессильному зову в вихре ревущего урагана.

Той ночью Титу собрался написать статью для «Трибуны Бистрицы», но не сумел связать и двух слов. Душа его была полна восторга, и он поминутно заходил в кабинет к Вирджилу Пинте делиться впечатлениями.

— Как прекрасно все родное, румынское! — повторял он. — Как велик наш народ! Нет на свете лучше, трудолюбивее, прекраснее и сильнее нашего народа… Не может быть!

Он был на верху блаженства, и вдруг вспомнил, что утром ему надо уезжать. Тогда он решительно сказал себе:

— Никуда я не поеду! Остаюсь здесь!.. Это было бы предательством уехать отсюда!.. Тут нужда в людях! Здесь они нужнее, чем где-либо!

Заснул он с твердым решением остаться в Сибиу, поступить в какую-нибудь газету, стать наконец полезным народу.

Наутро он проснулся разбитый от усталости, Вирджил Пинтя энергично тормошил его.

— Пора вставать, лентяй!.. Уже десять часов, поезд не станет вас дожидаться, дорогой поэт, пока вы тут переварите свои национальные впечатления!.. Скорее вставайте, не опоздать бы нам в полицию, надо ведь выправить пропуск на переезд границы, иначе вы останетесь тут…

— То есть как останусь? — вскочил Титу, сразу превозмогая разбитость. — Я сейчас буду готов! Только пять минут!.. Как я могу оставаться тут, раз уж я собрался ехать?.. Истинное счастье там… Там оно должно быть!

Джеордже был взбешен… В первый миг он хотел кинуться на Флорику, избить ее. На, вытащил ее из грязи, из какой бедности, она вон даже ребенка не может ему родить, и еще бесчестить его вздумала? Но, поразмыслив, он овладел собой — раз все зло идет от Иона, стало быть, с ним и надо сводить счеты… Немало зла причинил ему сын Гланеташу, одно только зло он от него видел, и ведь безо всякой причины…

Весь субботний день он искусно скрывал свою злобу, как будто ни о чем знать не знал. Ион к ним не заходил, и вечером Джеордже пошел в корчму, где и встретил его. Разговаривали они между собой приветливей обычного, и тут Джеордже сказал, что собирается назавтра в лес, при этом он спокойно взглянул на Иона и ясно увидел мелькнувшую в его глазах радость. Тот стал выспрашивать:

— А когда думаешь выехать, Джеордже?

Именно потому, что Ион хотел казаться невозмутимым, голос его чуть дрогнул от радости, и Джеордже прекрасно уловил это. Он спокойно ответил:

— Да как совсем стемнеет, чтобы по холодку ехать.

В воскресенье после обеда Джеордже опять зашел в корчму и опять застал там Иона. Он еще раз помянул в разговоре, что вечером должен ехать в лес. Ион, слегка охмелевший от ракии, и распевал и гикал, был прямо на седьмом небе. Глаза у него сверкали ликующей, беззастенчивой радостью. Потом, когда Джеордже стал уходить, Ион пожелал ему счастливого пути и потребовал бутылку ракии, чтобы залить жар.

За Флорикой Джеордже тоже все подсматривал, но тщетно. Она, как всегда, хлопотала по дому, и он решил, что, может, за ней и нет вины. Она собрала ему еду в котомку и сама пошла навесила ее на грядку телеги. Когда стало темнеть, подъехал Тома Булбук и остановился перед домом. Джеордже к тому времени уже запряг быков и ждал его. Работник Томы пересел на телегу к Джеордже, чтобы тот не скучал дорогой. Когда они перекрестились, собираясь тронуться, работник спросил:

— А топор не берете, дядя Джеордже?

Джеордже вздрогнул. Он нарочно не взял его, в расчете на то, что топор понадобится потом дома. Тут он соскочил с телеги и бросился в сени. Сависта, выбравшаяся на приспу, никак не понимала, зачем он уезжает, — ведь сказала же ему, что придет Ион Гланеташу, — и она плаксиво протянула:

— Не уезжай, дядь… Оставайся тут…

— Смотри, не стряслось бы чего, Джеордже, — вернулся — пути не будет, — проговорила Флорика.

— Лучше сама смотри, не вышло бы тут беды! — сказал он громко, боясь, что она услышит, как у него колотится сердце.

— За меня не беспокойся, небось не первый день меня знаешь! — спокойно ответила она.

Телеги тронулись. Темнота вскоре поглотила их, оставив позади лишь скрип колес, мало-помалу стихавший.

На темно-синем небе одна за другой робкими огонечками загорались звезды. На село опускалась беловатая дымка тумана, от которой как бы редела и свежела тьма.

Джеордже дрожал, как в лихорадке. Когда заговаривал, у него стучали зубы. Выехали за село и стали подниматься в гору меж безмолвных пашен с темневшими на них копнами, похожими на притаившихся разбойников… Вот уже два дня он все придумывал, что сказать отцу, когда настанет момент, и так ему ничего не пришло в голову. Ему казалось, что прошла целая вечность, как он выехал из дому, и все представлялось, как Ион прокрадывается во двор, укладывается на постель к Флорике. Потом он вдруг застонал:

— Мне вроде бы нездоровится… Я вернусь…

Он пошел напрямик через поле. Слышал, как отец что-то прокричал ему вдогонку, но не разобрал что. Хотел ответить ему: «Ладно, ладно!» — и голоса не было. Когда уже не слышно стало телег, он припустил бегом. Раза два он кувыркнулся в межевую канаву. Ему было так жарко, что он задыхался. Капля пота упала ему на руку, и он встрепенулся, точно к нему притронулись горящим углем. Чем ближе он был к дому, тем больше боялся не поспеть.

Он перепрыгнул через плетень кукурузника за домом, прошел в палисадник и оттуда — во двор. Дом спал, безмолвный и безучастный, как мертвое чудовище. Через дорогу напротив раза два тявкнула собака, на пруду в низине противно расквакались лягушки, подзадоривая одна другую… Сперва он хотел вломиться в дом, но, еще не дойдя до сеней, передумал… Может, Ион все-таки не пришел, и тогда… Он легонько постучал в дверь, как обычно стучат в окошко парни к девкам. Голос Флорики, ясный, не сонливый, отозвался тотчас: