Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Другие говорили, будто убили Дикаря жандармы. Ходил даже слух, что один арендатор ночью, возвращаясь домой, слышал чей-то голос: «Не убивайте меня, раз уж поймали, трусы проклятые!» Но это было невероятно. Если бы жандармы схватили Дикаря, они раструбили бы об этом на всех перекрестках, объяснив его смерть попыткой к бегству или сопротивлением. Тот же самый супрефект сказал бы, что он руководил поимкой или, по крайней мере, организовал ее. Наконец, говорили, что его убила какая-то женщина из ревности. Но и у нее не было бы причин отделять голову от тела. Во всяком случае, тот, кто хочет спрятать труп, прячет его вместе с головой, а тот, кто хочет, чтобы голову видели, кладет ее на открытом месте, а не швыряет в густые заросли… Может, пастушке велели сделать вид, будто она ее там нашла? Нет, потом девочку долго таскали к властям, сильно запугали, и она непременно раскрыла бы хитрость, если бы таковая была.

Легенда разрасталась, и вот по дорогам между полуночью и рассветом стала галопом носиться какая-то тень.

Находка составила целую эпоху, и по всей округе теперь говорили: «Незадолго до того, как нашли голову Дикаря Васкеса…»

Вот земля, на которой его воля, отточенная и живая, словно лемех нового плуга, обратится в пашню и зерно. Воля его еще крепка, когда речь идет о земле.

Сольма лежит меж двух ущелий. Они берут начало там, где рождается солнце, и спускаются к реке Мангос по отрогам горной цепи. Одно называют Черным ущельем, другое — Глубоким. Вот она, земля Сольма, и Хуан Медрано смотрит на нее, теплея сердцем, с горы Бурые Глыбы. Ее покрывает пышная поросль, но все же видно, что земля — то черная, то красноватая. Гора начинается полого и мягко и вдруг, искривившись, встает на дыбы и все поднимается к востоку, теряясь за волнистой грядой Тамбо. А к западу она снижается, резко обрываясь за красной полосой островерхих скал, которые громоздятся перед спуском к реке.

Вдали, где прячется солнце, высятся горы, границы других поместий, и справа от них — река, она течет в глубине ущелья, и отсюда ее не видно.

Сольма же кончается в том месте, где скалы у берега Мангос пускаются в мрачный и безумный пляс. На юге, огибая Сольму по Черному ущелью, Тамбо переходит в гору, которая зовется Уинто и подходит к реке широким склоном, заросшим агавой. А к северу за бездонными пропастями Глубокого ущелья волнами стелются, теряясь в голубой дали, склоны, покрытые кустарником, — пастбища Чамис.

Да, больше с Бурых Глыб ничего не увидишь.

Здесь растут деревья, кусты и травы, сплетаясь в непролазные дебри горного леса. Гора поросла с самого низа, от приречных скал, густая зелень захватила пампу, поднялась по склонам до места, где стоит сейчас Хуан Медрано, и двинулась вверх вдоль ручьев и оврагов, хотя мощных стволов и пышных крон становится меньше к вершине, и на холодных отрогах Тамбо можно найти лишь серый кустарник.

Хуан Медрано стоит здесь, разглядывает эту землю, и старые недуги и тревоги гнетут его. Он изведал немало мучений и на оросительных каналах, и на плантациях какао, и на кофейных, и в дальней дороге, и в сердцах людей. Теперь он в Сольме, где люди пашут землю, как им нравится, а урожай делят с хозяином, которого зовут дон Рикардо. Он-то и привел сюда Медрано, поведал ему о пользе труда и о значении этого края для сельского хозяйства, дал много советов, а в завершение сказал:

— Словом, вот тебе земля… Бери и работай.

Дон Рикардо пришпорил черного осла и повернул на тропу, сходящую к берегу, в поместье Сорабе. Медрано смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за деревьями, и с той минуты все глядит и глядит на землю, не двигаясь. Он уже изучил ее несколько дней назад, когда обошел всю и убедился, что она годится. Какой-то пеон, погонявший быка, сказал, как здесь что называется. Место Хуану понравилось, больше всего потому, что напомнило землю, которую он носил в сердце: немножко похоже на Руми, немножко — на пастбище Норпы. Разница есть, конечно, но и общее есть.

Шумят деревья, пестрые коровы и лошади выделяются на серо-зеленом фоне леса. Они поднимают головы и смотрят по сторонам. Что там — медведь или пума? Нет, просто человек. Наверное, среди обрывов и скал притаились и медведи и пумы, но сейчас сюда пришел человек, и коровы глядят на него издали, а потом, успокоившись, снова принимаются щипать пожелтевшую июньскую траву.

И вся природа — горы, холмы, ущелья, животные — снова, как в добрые старые дни, входит в проснувшееся сердце Хуана Медрано. Они снова встретились и радуются друг другу.

Сольма знает, как упорен человек. Это он возвел здесь красные стены, ныне подточенные и иссеченные ливнем, ветром и временем. Эти потрескавшиеся куски плотно умятой глины были некогда сахарным заводом, но сейчас все заросло вокруг, и они тонут в листве молодых деревьев, подрывающих корнями фундамент. Большой плоский камень с желобками теряется в траве; когда-то по нему, выдавливая сок из тростника, ходил деревянный жернов, движимый ленивыми волами. Провалы печей, над которыми прежде бурлили, источая медвяный запах, наполненные соком медные котлы, поросли лебедой. Нет и следа от места, где остывала патока, а дома, где жили люди, превратились в едва заметные бугры и груды рассыпавшихся кирпичей. Впереди, на склоне и на косогорах, спускающихся к пампе, и в самой пампе некогда желтел сахарный тростник, но теперь не видно даже борозд. Дикая и буйная растительность завоевала этот край, и здесь больше не пахнет медом, взрытой землей и сладким тростником. Ветер разносит ароматы сочащихся стволов и веток, резкий запах пышного цветения, тонкое благоухание смол. Может быть, па этом самом месте, где поднялся высокий уаланго, засыпали усталые люди. Вот здесь, наверное, после утомительного дня они стелили себе постель, во мраке белели их рубахи, и сон уносил на своих крыльях их помыслы. А потом канал, прорытый из долины, пересох вверху, за Тамбо, где нельзя сделать обвода, а оба ущелья сужаются летом, и тростник умер от жажды. Его сменил лес. Все это Хуану рассказал пеон, который гнал быка. От давних стараний человека ничего не осталось, но жива его воля, и земля у подножия деревьев готова предаться ему. Нет сахарного завода, да это и к лучшему, потому что ныне здесь растут маис и пшеница.

Наступает вечер. Солнце погружается в легкую пену облаков недалеко от неровной линии горизонта. Надо возвращаться. Под листвой трепещут все более густые тени, отдаленные холмы одеваются сумраком, и птицы стрелами проносятся над головой, стремясь к своим гнездам. И Хуану пора к Симоне, доброй жене, которая с двумя малыми детьми пришла сюда разделить с ним его труды и судьбу. Он идет тропою, по которой спускался дон Рикардо. Она змеится светлой полосой, минуя деревья. Ветви протягивают лапы, стараясь зацепить его сомбреро, и, если какая-нибудь из них оказывается слишком уж назойливой, он достает мачете, висящее у него на поясе. В юности Хуан мечтал о таком мачете, как у Бенито Кастро, — с тонким лезвием и золоченой ручкой, украшенной ястребиной головой, — но и это неплохое, крепкое, падежное, с костяной ручкой и длинным широким голубоватым лезвием. Отец, даря мачете, сказал: