Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Держи его всегда при себе. Это — та же рука, только с лезвием.

Сейчас стальная рука обрубает назойливые ветви. Хуан впервые столкнулся с лесом, а лес не любит, когда его колечат. Урон, однако, невелик. Тропа поднимается на холм, на котором лишь низкая поросль да лианы. На другой его стороне Хуан видит Симону. Пристроившись у большого камня, она стряпает на сложенном наскоро очаге, и пламя нагревает бок огромной скалы. Дети, Поли и Эльвира, играют, ломая хворост. Тут же лежат пожитки: два узла со съестными припасами, горшки, инструменты, несколько сумок и латунная лампа с проволочной сеткой — воспоминание о работе на оросительных каналах. Водолаз, лохматый коричневый пес, меланхолично глядит на детей.

Хуан ложится на мешки и, чтобы начать беседу, спрашивает:

— Нравится вам здесь?

Симона отвечает, бросив взгляд на поля:

— Земля хорошая, Хуан.

— Значит, будем здесь жить, — заключает он радостно.

И поскольку они крестьяне и знают доброту земли, слова эти вселяют в них надежду, словно они говорят о хлебе, который даст им мать.

Деревья вручили свои кроны мраку, который подступил совсем близко и заплясал у самого огня. Хуан зажег головней лампу и привязал ее бечевкой к ветке. Она горит дымящимся красноватым пламенем, распространяя запах керосина. При ее свете они управляются с вяленым мясом, маисовой кашей и неторопливо беседуют о том о сем. Лампа качается, и тень от дерева то взлетает, то снова падает на траву и кусты. Чуть подальше мечутся другие тени, и кажется, что ствол ожил и машет ветвями, стараясь вырваться из вязкой ночи.

Симона гасит очаг, и они расстилают постели у большого камня, который защитит их от ветра. Хуан развертывает одеяла и пончо, от них веет сладостной памятью о матери. Она сама их ткала, искусно сочетая разные цвета, сама расчесывала, чтобы они были мягче, а напоследок обшивала шелковой кромкой. — Теперь они немножко потерлись. Симона тоже умеет прясть и ткать, но у нее нет шерсти. Сейчас его мать сидит, наверное, рядом с отцом и обнимает младшего брата, а возле них — другие дети и родичи, окружившие большой очаг в уютном свете пламени. Должно быть, как он сейчас вспоминает их, они вспоминают его. Впервые за весь день он скучает по дому и гасит лампу, чтобы спрятать боль в убежище темноты. Ночные птицы принимаются петь в ветвях чиримойо и смоковниц, которые растут поблизости, в овраге ;где течет родник, и его воображение переносится туда.

— Симона, много ли в роднике воды?

— Ручеек, Хуан… Пошел прочь, Водолаз! Нечего тут блох трясти…

Водолаз удаляется с неохотой и устраивается под кустом.

Вверху показались звезды. Дневное тепло ушло, пахнуло холодным ветром, который остужает кожу и приносит стойкий запах цветущих смоковниц. Слышится хор филинов, скрипучий крик совы, медлительное пение птички, которая зовется пакапака. Ночь безлунная, но звезды совсем рядом, их с каждой минутой все больше, и кажется, что трепещет вся мерцающая глубина неба. Иногда звезда падает, и снова сверкающий небесный свод нависает над черной землей, на которой влажным пятном выделяется лес.

Но пора спать. Хуан подвертывает одеяло и, чтобы скрыться от колючих стрел света и порывистого ветра, закрывает шляпой лицо. Образ земли побеждает, овладевает им, проникает в каждую пору и переполняет сердце. Ведь самое первое его воспоминание — борозда. В тот день Хуана привел на пахоту дед по материнской линии, Антон, и сейчас на погруженной в полумрак тропе памяти этот добрый старик является ему, весело на него поглядывая, в пестром пончо и в больших сандалиях. Вставал дед Антон с зарей, возвращался в сумерках; если он оставался дома, то чинил бороны или седла, а в холодные зимние вечера укрывал Хуана своим пончо, посадив на колени, и поил из чашечки горячим, дымящимся мате [35] Мате — парагвайский чай. . Однажды, уступив просьбе мальчика — не всегда же было просить только о том, чтобы дед сделал голову для его деревянного коня, — дед принес Хуана, держа на правой руке, в бескрайнее поле. Земля стояла под паром, а теперь по ней ходили, пережевывая жвачку, мощные волы в упряжке, влачившие за собой плуги, на которые налегали рослые пеоны. Радостным был этот день его детства, когда он в первый раз вышел из дома на простор полей; хриплые голоса пахарей поразили его слух, он увидел, как пахучая, рыхлая земля вздымается за плугом густой рыхлой волной. Прекрасной была поступь волов, их спокойная и грубая сила, и прекрасны картины, появлявшиеся в обрамлении их рогов — поля, дома, деревья и горы, — когда волы, повинуясь крикам погонщиков, поворачивали в обратную сторону. Но больше всего поразила его земля, смиренная и щедрая земля, вздувшаяся от дождей, которая, как и каждый раз, неизменно обещала общине изобилие зерна. Уцепившись за синие дедовы штаны, Хуан шагал, считая с его помощью борозды, досчитывал до пяти и начинал сначала, и запутывался, и не знал, сколько же их всего. Борозд было бесчисленное множество, но он надеялся вырасти большим, тогда не нужно будет считать, а можно будет сеять со спокойной верой.

И в эту печь, когда нет уже на свете доброго деда Антона, здесь, вдали от дома, скорбя о земле, Хуан думал о своем народе, который навечно с ней связан, ибо всякий день, снова и снова, радостно и неустанно вызывает к жизни початки и колосья.

И он понял, что надо идти по этим следам, исходить по ним всю страну вдоль, вширь и вглубь, ибо его судьба — от колыбели до могилы и даже до рождения и после смерти — это судьба земли.

Они пробуждаются среди тишины, ночные птицы умолкли, заметив, что мир снова обретает свет и очертания. По всему неизмеримому простору идет борьба убывающего сумрака и еще несмелой зари. Наконец запели дневные птицы, и голоса их под розовым небом слились в неумолчный гам. Деревья топорщат кверху гущу листвы, день оборачивается огромной певчей птицей.

Позолотив дальние пики, солнце спешит заглянуть в долины, заливает светом горные склоны, сияет на гряде Тамбо, спускается по откосам, покрывая лес, как глазурью, пеленой радостного света. Солнце не назойливо сейчас, оно греет нежно, и кажется, что его можно взять руками, словно созревший апельсин зари.

Симона поднялась затемно, чтобы раздуть огонь в очаге, и уже подает завтрак. Глотая дымящийся суп, Хуан размышляет о дневных делах. Черный шмель с желтыми пятнами садится на его сандалию. Маленькие красные муравьи деловито снуют по примятой траве. От земли поднимается теплый, густой пар, и легкие комары расправляют крылья, устремляясь в свой мерный полет и сверкая в солнечных лучах, как крохотные искорки света.

Симона говорит без умолку. Она по-юному крепка, бедра ее округлы, живот и грудь тугие. На ясном смуглом лице мягко светятся добрые глаза, но улыбчивые губы сейчас чуть-чуть поджаты. Негустая коса легко скользит по ее широкой спине, голова покрыта небольшой плетеной шляпой, сдвинутой набок. Одета Симона в цветастую кофту из перкаля и красную шерстяную юбку. Хуан Медрано тоже крепок и силен, но зрелость и горе проложили на его лице суровые борозды. Если впервые увидишь этих людей, не подумаешь, что Поли и Эльвира — их дети. Эльвире пятый год, она худенькая и маленькая, в широкой юбке, перетянутой в поясе, со смешными раскосыми глазками и круглым личиком. Поли, должно быть, лет шесть, он тоже худенький, ему велики белая рубаха и серые штаны, его продолговатое, бледное лицо очень печально, а черные глаза совсем угасли. Симона поведает нам, что они такие хворые и малорослые из-за малярии, бедности и других невзгод. Дети родились не в общине — уже немало лет прошло с тех пор, как их родители вышли из нее. Один раз они чуть было не вернулись, но повстречали Адриана Сантоса, который направлялся в Косту, и он сообщил им, что Аменабар начал новый судебный процесс.