Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Дикарь простодушно рассказал, в чем дело, и Росендо Маки неспешно приступил к предмету, приведшему его к Доротео. Разведав почву, а лучше сказать, расчистив и вспахав се, он восхвалил жизнь в согласии и добром мире с себе подобными и попытался убедить Васкеса, что лучше не ждать, когда понадобится молитва, а вести себя так, чтобы не подвергаться постоянному риску. Здесь он дал понять, что правильная жизнь должна быть честной, хотя не употребил самого этого слова. Старик умел деликатно избегать всего, что ранило бы чувства собеседника.

Васкес выслушал его с интересом и признательностью, а по лицу Киспе гуляла недобрая ухмылка.

Наступила несколько напряженная тишина. Дикарь решил в конце концов объясниться и заговорил спокойным, неторопливым, сильным голосом, ясным, как его улыбка. Этот голос звенел в мрачной тишине разбойничьего логова, пронзительно гремел «стой!», ворковал в любовные ночи и убеждал в беседе. Он был ровен и уверен, и просил ли Дикарь, требовал ли, объяснял, — казалось, что он приказывает.

— Дон Росендо, все это верно, вы говорите правильно. Но что остановит коня, закусившего удила? Обрыв? Согласен, может остановить и сила. Но сила должна быть доброй, а кто теперь добр? У кого есть хоть капля милости? Вы скажете — община? Община одинока… Закон не умеет прощать, люди тем более… Если захотите меня послушать, я вам объясню, все будет правда. Одна правда, потому что с честными людьми надо говорить прямо… Я вам расскажу, как меня простили, и я несколько лет жил по-людски, по-настоящему жил, совсем никого не обижая, и чем все это кончилось…

Дикарь говорил час, а может, и два, приправляя рассказ многочисленными подробностями, которые заняли бы у нас немало страниц. Не замалчивая важных мелочей и стараясь не искажать духа повествования, мы предпочтем все же большую лаконичность.

…Было это во времена, когда Дикарь уже давно слыл отчаянным головорезом. — А дошел он до этого потому, что человек быстро привыкает и к дурному и к хорошему. Нечего и говорить, что его искала полиция и многие люди, которые опасней полицейских. Прямо они ничего не делали, но за спиной всегда что-нибудь подстраивали. Однажды он поздно задержался в гостях в местечке Ла-Пампа, и, хотя хозяин просил его не ехать, он решил, что чему быть, того не миновать. Конь шел боязливо, настороженно, и Дикарь гадал, что бы он такое мог чуять, — лошадь ведь знает больше человека. На всякий случай Дикарь достал револьвер. Дорога сузилась между двух рядов смоквы и агавы, и вдруг он упал на землю, обливаясь кровью. Сколько он пролежал ничком на дороге, живой, но без сознания? Придя в себя, он ощупал лицо и понял, что один из его недругов, запасшись охотничьим ружьем, дождался его здесь и всадил в него пулю. Дикарь поднялся, вымочив руки в луже собственной крови, и попробовал идти. Раздувшееся лицо страшно горело, каждый шаг отдавался болью. Неподалеку он наткнулся на свою лошадь, — враг не взял ее, чтобы его не обнаружили. Лошадь узнала хозяина и пошла к нему, фыркая и испуганно прядая ушами, все еще не веря, что это дрожащее существо, скрюченное до земли, — его хозяин. Обняв коня за шею, Дикарь наконец почувствовал рядом родное существо. Но конь не мог вылечить его, ему был нужен врач, а как найти врача среди ночи, в безлюдье, в вечном одиночестве? Сперва он подумал вернуться в дом, где была вечеринка, но испугался, что там окажется и напавший на него бандит, который уж не упустит случая добить его; и, подтолкнув коня к придорожному камню, Дикарь кое-как влез на него. Чтобы не упасть, пришлось обеими руками вцепиться в луку седла. Конь, по кличке «Уголек», мягко пошел по тропе. Это был добрый жеребец вороной масти, чистокровный и выносливый. Конечно, он был хуже Дрозда, но дело свое знал, а ведь и в коне ценнее всего добрая воля. Дорога тянулась-тянулась, рассвет не занимался, а Дикарь думал: «Кто мне поможет? Вот и конец пришел. Теперь я знаю, каково быть одному». У него были две женщины, но они жили в одном, а то и двух днях пути, и доехать к ним он не успел бы. Лицо болело все больше. И снова мысль о смерти посетила его. Негодяй, который в пего стрелял, мог и отравить пулю, подлецы так делают. Он все ехал, думая о своей беде и не зная, как быть. Лошадь дошла до развилки и остановилась. Одна дорога вела в горы, другая мягко спускалась вниз к городу Кахабамба. По давней привычке Уголек поворачивал здесь вверх, однако сейчас остановился, и Дикарь подивился его разуму. Должно быть, в глубине предгорий ждет гибель, а если спуститься в город… И ему припомнилось, что там живет одна сеньорита, он ее видел в доме, куда привозил дрова на продажу в очень давние времена. Она была светлая, тоненькая и, как говорили, добрая. Он еще помнил ее имя: Элена Линч. Ходили слухи, будто она уже замужем. Возможно, за эти несколько лет Элена переменилась. Прежде она очень жалела бедных. Но кто знает, кто знает… Надо идти на риск. Он ехал дальше. Светало, на деревьях запели птицы. Показался город, омытый утренней свежестью, и он въехал в него. Улицы были еще пусты. Он нашел большой дом с резной дверью, спешился и повалился наземь, но, собрав последние силы, сумел постучать кулаком в дверь, чувствуя, как его стук наполняет прихожую, несется по коридорам среди столетних стен. Вышла служанка, увидев его, она вскрикнула и убежала. Какое, наверное, страшное у него лицо: все в крови, распухло… Потом вышла сама сеньора Элена, и он прохрипел: «Хозяйка, я попал в беду… Будьте милостивы…» Сеньора послала за двумя слугами, они отвели его под руки в комнатку на заднем дворе. Один был конюх, добрый парень, позднее Дикарь подружился с ним. Нашлось место и Угольку, и Дикарь представил себе, как обрадуется его лохматая и грязная лошаденка, привыкшая набивать брюхо чем попало, сочному клеверу и соседству тонконогих, лоснящихся, ухоженных коней. В жизни всякого бедняка есть свои неожиданности. Вот и сеньора Элена взялась его лечить. Она промыла ему лицо и розовой водой, и голубой, вытащила пинцетом осколки из щеки, наложила мази на рану и после всего перевязала, приговаривая: «Что ж это люди делают? За какое же зло так стреляют друг в друга?» А он отвечал: «Человек не ведает, что творит». Видно было, что сеньора жалеет его. Уходя, она распорядилась, чтобы его положили на хорошей постели, и ему дали завтрак, которого хватило бы на двоих. Боль утихла, о нем заботились, он мог не бояться ареста или убийства и решил, что мир не так уж плох. На следующий день сеньора пришла перевязать его и спросила: «Кто же ты?» Он ответил честно, сообразив, что хитрость вызовет недоверие: «Васкес». Сеньора Элена уточнила: «Дикарь Васкес?» — «Да, хозяйка». Тут она чуть не упала в обморок, потому что была столь же впечатлительна, сколь и добра. Все же она перевязала раны и стала расспрашивать, как он попал в такую беду. И он рассказал ей, что ему пришлось пережить, стараясь, однако, умалчивать о том, что было бы совсем уж не в его пользу, ведь умолчать, когда не спрашивают, — это еще не ложь. Она слушала молча, и Дикарь боялся, как бы его тут же не вышвырнули за дверь, но она лишь сказала: «Вот приедет Теодоро, и посмотрим, не сможет ли он тебе чем-нибудь помочь». Прибытия хозяина ожидали со дня на день. Дон Теодоро Алегрия славился во всей округе как человек сильного и благородного нрава. В день его именин ему несли подарки и друзья, и близкие, и родичи, собирались два оркестра, и праздник не кончался дней пятнадцать. О нем рассказывали много хорошего. Меж тем раненый поправлялся, и дети сеньоры Элены навещали его, а он развлекал их, рассказывая о пумах, лисах и кондорах. Наконец, в один прекрасный день, точнее, в один субботний вечер, приехал дои Теодоро. На громкий стук копыт радостно выбежала жена и дети. «Приехал, приехал хозяин», — делились вестью домочадцы. Впервые в жизни Дикарь забеспокоился, ожидая решения другого мужчины. Когда слуги проходили мимо его комнаты, он подзывал их, чтобы расспросить о том, что сказал хозяин. После ужина, ближе к ночи, конюх, паренек по имени Эмилио, пришел к нему с новостями. Сеньора Элена начала за столом разговор о Дикаре, дети закричали: «Он видел пуму ростом с осла», — и дон Теодоро расхохотался. Сеньора сказала: «Он скорее несчастный, чем плохой человек», — а хозяин, улыбнувшись, ответил: «Вот мы посмотрим, у кого из нас больше силы в руках». Потом стал расспрашивать детей о пуме и много смеялся, слушая их сбивчивый рассказ. На следующий день рано утром дон Теодоро с сеньорой Эленой появился в комнате больного и крикнул то ли всерьез, то ли в шутку: «А ну-ка, покажите мне этого свирепого злодея!» Он был высокий и плотный, не очень смуглый, испанского типа, с большими черными глазами и пышными усами, одетый в свой любимый костюм для верховой езды. «Он здесь, — отвечал Дикарь, не лазивший за словом в карман. — Здесь он и жив, благодаря доброй хозяйке». — «Иди, Элена, — попросил тогда дон Теодоро, — нам нужно поговорить». Сеньора ушла, и двое мужчин остались одни, глядя друг на друга. Как всегда и любезно и властно дон Теодоро спросил Дикаря о причине его рискованных подвигов, предупредив, между прочим, чтобы тот говорил правду, если не хочет нажить неприятностей, потому что выдумкам здесь не верят. Дикарь обещал рассказать правдиво и по порядку все, что с ним случилось. «Хозяин, — спросил он затем, — жива ли ваша матушка?» Теодоро кивнул, и Дикарь приступил к рассказу. А дело было так. Умер его отец, и он остался на попечении матери, которая жила в маленьком домишке на окраине Ла-Пампы. Рядом с домом у них был один небольшой участок под пшеницей и другой под маисом. От земли было мало проку, и, чтобы прокормить мать, Дикарю приходилось прирабатывать, собирая дрова в горах и таская их для продажи в Кахабамбу (где он случайно и познакомился с сеньорой Эленой) или подряжаясь на всевозможные работы. Одно время он даже собирал сухой коровий помет для черепичного мастера, который обжигал на нем черепицу. Потом он нанялся помощником к торговцу скотом, перегонявшему овечьи отары, научился этому ремеслу и сам стал покупать и продавать овец. Отправляясь с очередной отарой, он уходил из дому на две недели, а то и на месяц. У них был сосед, которого звали Малакиас, большой негодяй, а у соседа был бык, тоже негодяй изрядный. Бык этот пролезал через изгороди, топтал их пшеницу и маис, а дон Малакиас, человек богатый и независимый, даже не притворялся, что сожалеет об этом. Когда Дикаря нс было, матери приходилось гонять этого быка, чтобы он не потравил все посевы. Так было и в тот раз. Только тогда бык пришел вместе с другими, сломал калитку, и за одну ночь они потоптали всю пшеницу. Когда рассвело, дон Малакиас вел себя так, словно ничего особенного не случилось. «Вы мне заплатите, дон Малакиас, — сказала ему мать. — Почему вы не переведете свой скот в другое место? У вас столько земли, что вам стоит! Мой бедный сын даже упряжку у чужих берет, а ваши быки совсем нас разоряют». Но дон Малакиас ее не пожалел, да еще и оскорбил и ударил по щеке. «Не тебе, потаскухе, меня учить!» — крикнул он. Сын вернулся довольный, как никогда, потому что накопил уже двести солей и мог теперь купить больше овец и больше заработать. Когда он увидел, что поле потоптано, мать сказала: «Не знаю, как было дело: то ли это скот дона Малакиаса, то ли другого соседа». Она ведь была ему матерью и предпочитала снести унижение, лишь бы его уберечь. «Ничего, — сказал он ей, — я раздобуду денег на хорошую изгородь и привезу из города колючую проволоку». Время шло, а он ни о чем и не подозревал. А потом они нанялись молоть пшеницу, и там была одна девушка, которую он когда-то отверг за болтливый язык. Нет существа злее, чем женщина, когда она хочет отомстить. «Одни на своем поле жнут, а другие нет, — сказала она, слегка подвыпив, — и те, кто не жнет, трусы. Они терпят, когда их мать оскорбляют». Дикарь сперва не обратил внимания, по, заметив, что все на него смотрят, подошел к одному парню, который был ему другом, и спросил: «В чем дело? Если ты мне друг, скажи». Тому пришлось сказать. После этого Дикарь уже ничего не видел и не слышал. У него даже в груди заболело. По дороге домой мать спросила: «Что с тобой, сынок, чего ты забеспокоился?»— «Выпил много», — ответил он, и мать встревожилась. Они вошли было в дом, но Дикарь тут же вышел, пообещав скоро вернуться. Доп Малакиас стоял под навесом; увидев соседа, он сразу все попил по его лицу и бросился бежать, крича: «Где мой револьвер?» Дикарь догнал его и схватил за шиворот: «Ты думал, я боюсь? Я не знал ничего». В бычьей груди застрял его нож. Мать потом сильно плакала: «Ох, беда… уж лучше бы ты забыл обо мне!»