Георгий Караславов - Избранное. Том второй

«От победы коммунизма зависит не только предотвращение новой империалистической войны, еще более страшной, чем недавно закончившаяся. От его победы зависит само существование народов. Только победа коммунизма может предотвратить возвращение человечества к варварству!»

«Ишь какие пророки! — скривил рот Гашков, охваченный смутным беспокойством. — Можно подумать, что эти «тесняки» забрались куда-то очень высоко, все видят, все предвидят и потому с такой уверенностью обо всем судят. Воробьев пугают!» — Он отбросил газету, но тут же поднял ее и стал читать дальше:

«Гибельные последствия мировой войны — дороговизна, разруха, голод, безработица, растущая смертность — все это народы не смогут преодолеть при старом общественном строе».

«Вот оно что!» — ахнул Гашков, словно бы найдя слабое место у своих противников. «Вот у них где болит!» И снова склонился над газетой.

«Одно лишь колоссальное наследство тысячемиллиардного военного долга способно своей сокрушительной тяжестью подавить всякое дальнейшее развитие общества».

В этом была какая-то правда, и именно потому, что возразить ему было нечего, Гашков рассердился. «Э-э, — покрутил он головой, — знают, по какому месту ударить, негодники!»

Статья заканчивалась словами, от которых Гашков весь ощетинился:

«Старое общество безвозвратно осуждено на гибель. Рушатся его основы, и бешеная ярость буржуазии не в силах остановить его окончательного падения. Она только доказывает ее бессилие. Мощная волна коммунистических идей, захлестнувшая ныне весь мир, является предвестником близкой, несомненной победы нового общества».

Старого сельского воротилу трясло как в лихорадке. Его охватил глубокий и непреодолимый страх. Раз уж и Русин читает эту газету, значит, тут не просто пустое «тесняцкое» бахвальство.

«Что делать?» — спрашивал себя потрясенный Гашков.

Он вспомнил, как однажды после проливных дождей наверху, в горах, их река вышла из берегов. Мутная, цвета земли вода сметала все на своем пути, и ни одно живое существо не могло остановить ее или отвести в сторону.

Вот такой мутной, могучей и страшной волной показался ему сейчас коммунизм.

«Да уж не настало ли время второго пришествия?» — спрашивал себя Гашков, пораженный невольно пришедшим ему в голову сравнением.

Каждое слово этой статьи жгло, западало глубоко в душу… Да, страшная газета, опасная!

Он сложил пачку, сунул ее под матрац, поправил покрывало, чтоб молодые не догадались о его посещении, и тихонько на цыпочках вышел, стараясь не ступать на половики.

Внизу как всегда, сколько он себя помнил, хозяйничала жена, неутомимая, внимательная, покорная. Гашков сел на лавку, уперся локтями в колени и зажал в ладонях старую седую голову. Жена заглянула в дверь, остановилась и, после некоторого колебания, вошла в комнату. Муж даже не взглянул на нее. Гашковица привыкла к тому, что он часто сгибался вот так от боли в желудке, привыкла к его охам, плохому настроению, раздражительности. Она уже хотела было потихоньку уйти, но вдруг ей показалось, что мужу сегодня хуже, чем обычно. Гашковица подошла к нему, подождала, пока он выпрямится, и лишь тогда спросила, не нужно ли ему чего. Она села рядом, положила ему на плечо руку.

— Очень болит, Добри? — спросила Гашковица так нежно и ласково, что ему вдруг стало жаль эту мученицу, которая с самой их свадьбы старается ему угодить, напрасно надеясь на доброе слово и человеческое отношение.

Гашков опустил руки и медленно поднял голову. Жена испытующе глядела на него. Лицо у него было серым, усталым, в глазах застыли горечь и обида.

— Ничего у меня не болит, — сухо сказал он.

Гашковице хотелось расспросить мужа, она жаждала, чтоб он хоть раз раскрыл ей свои мысли, свои горести, но было страшно его рассердить. А когда Гашков сердился, он становился грубым, жестоким и безжалостно хлестал ее самыми оскорбительными словами и прозвищами.

— Может, съешь чего-нибудь? — осторожно заговорила она о том, на что муж никак не мог рассердиться.

— Я не голоден! — ответил Гашков, и старуха так и не поняла, рассердила она его чем-нибудь или он и в самом деле не хочет есть.

Раньше, когда ему становилось не по себе или политические дела шли не так, как бы хотелось, Гашков шел к Лоеву, чтобы вволю наговориться со своим старым верным другом и соседом. Оба безжалостно осуждали тех, кто позволял себе думать иначе, чем они, и грозились, как только их партия придет к власти, поставить всех на место. В те времена они беззаветно верили в старую добрую Россию, ту Россию, которая освободила Болгарию.

Сейчас Гашков с грустью вспоминал об этом. Как быстро, как стремительно все изменилось! Новую русскую власть принять он не мог. Революция, которую осенью прошлого года совершила кучка каких-то разбойников, была, по его мнению, делом антихриста. Перемены, происходившие сейчас в России, противоречили, как он считал, всем человеческим установлениям, порядку и законам этого мира.

И вот он, старый и уважаемый прежде крепкий хозяин, остался один, словно бы отторгнутый жизнью и людьми. Отошел от него и Ангел Лоев. Старые друзья и соседи, они, хоть и стали сватами, больше не встречались, а даже и встретившись, уже не могли говорить по душам. На Ангела повлияли сыновья — в этом Гашков ни минуты не сомневался. Особенно младший, Илия. Несколько раз пытался Гашков поспорить с ним, вправить, как говорится, парню мозги, но молодой «тесняк» был и сам остер на язык и умел говорить не хуже адвоката, так что в результате старик только задыхался от злости, сопел и ругался. Гашков чувствовал, что он во многом отстал, что жизнь и люди ушли далеко вперед, но в свои годы копаться в книгах и газетах да цапаться с мальчишками он и не хотел и был не в силах. А бессилие озлобляло его еще больше.

«Тесные» социалисты стали называть себя коммунистами, так же как называли себя новые русские правители, а партию свою назвали коммунистической и открыто грозились, что когда они придут к власти, то отберут у богатых все их имущество. Старый Гашков привык к своим полям, к своему двору, дому, к своим батракам и испольщикам, к своим доходам, к сытой ленивой жизни, которая была предназначена ему самой судьбой. В этом был источник его силы, его гордости, его уверенности в завтрашнем дне, его превосходства над прочими жителями села. В этом были его свобода, его спокойствие. Приходили к власти разные партии, сменялись правительства, порой ему старались чем-то напакостить в общине, но в своем доме, при своем богатстве он чувствовал себя как в неприступной крепости.

А сейчас бог знает откуда взявшиеся болгарские коммунисты, которых науськивают большевики, засевшие в его старой любимой России, хотят отнять у него все, сравнять с другими — нет, поставить его ниже других, оскорбить, уничтожить. Новая Россия, Россия коммунистов и большевиков, отдалила от него Лоева и многих других приятелей и друзей по партии, а старой России больше не было. Когда-то он опирался на Россию во всем — и в жизни, и в политике. В ней была его вера, его надежда, его сила. Россия нас не оставит, Россия нам поможет — так говорил он людям, и люди его слушали. О чем говорить ему сейчас?