Георгий Караславов - Избранное. Том второй

— И? — настойчиво повторил отец.

— И… и… я все-таки уже не мальчишка.

— Лет тебе и правда немало, но что у тебя в голове творится, еще неизвестно, — многозначительно заметил отец.

— Думаю, что за три года войны я поднакопил умишка, — твердо ответил Русин.

— Мог бы спросить у тех, что постарше, сын.

— Когда нужно, я тебя спрашиваю и всегда буду спрашивать.

— А когда не нужно? — Старик приподнялся и насмешливо взглянул на сына.

— А когда не нужно, буду поступать так, как сам сочту необходимым, — ответил тот внезапно охрипшим голосом.

— Если б ты своим умом жил, я б не волновался, — назидательно произнес Гашков, — но я боюсь, что эти зеленые мальчишки совсем задурили тебе голову…

— Посмотрим… — Русин явно хотел сказать что-то еще, но замолчал и отодвинулся от отца.

— Смотри, как бы не было поздно.

Русин уставился на отца. О чем он, собственно, тревожится? Неужели кто-то наболтал ему какой-нибудь ерунды или, может быть, он сам вбил себе в голову бог знает что?

— Не пойму я что-то, отец, ты о чем? — спросил Русин, чувствуя себя глубоко задетым. — Я что, вор или разбойник? Почему ты вдруг взялся меня допрашивать, куда я хожу да что делаю?

— Ладно, потом поговорим, — махнул рукой отец. Все-таки он боялся объясняться с сыном начистоту, потому что не был уверен ни в чем, кроме того, что у него под матрацем спрятан «Работнически вестник».

— Нет уж, давай поговорим сейчас! — настойчиво и решительно сказал Русин.

Но отец молчал, отвернувшись. «А вдруг я ошибся? Но нет, нет, все это правда…» Горе, невыразимое, тяжелое горе придавило его. Он вытащил табакерку, скрутил цигарку и глубоко, ненасытно затянулся. Земля уходила у него из-под ног. Самые близкие люди перестали понимать его, не хотят ему помочь. Почему-то все вокруг очень легко относятся к царящей кругом неразберихе, которая, считал Гашков, толкает страну в такое политическое болото, откуда ей никогда не выбраться. И вдруг старика словно пронзило: он необычайно ясно понял, что жизнь слишком быстро меняется, ломается, преобразуется. А перемен он не хотел, ему хотелось, чтобы все шло как раньше и устраивалось к вящей его выгоде. Какая жизнь была всего лишь пять-шесть лет назад и во что она превратилась! Если бы он, Добри Гашков, проспал все эти годы и только сейчас проснулся, он решил бы, что мир сошел с ума… А ведь ничего б этого не случилось, если б не война, развязанная Фердинандом с его либералами… И если б, конечно, не эта большевистская революция в России, которая совсем сбила людей с толку!..

Гашков вышел на середину двора, осмотрелся, шагнул было к калитке, но остановился в нерешительности. Сходить бы в корчму, хоть немного отвлечься и успокоиться. Но там засели горластые «тесняки» — вспомнив об этом, старик только махнул рукой и повернул к старой кухне. Он приоткрыл дверь, заглянул внутрь и хотел уже было уйти, как вдруг заметил несколько перепачканных шелковичным червем номеров «Мира». В это время во двор вышла жена, и Гашков резко спросил ее, не брала ли та его газет. Гашковице и в голову не приходило, что она сделала что-то непозволительное, она утвердительно кивнула. Старика охватила ярость. Он накинулся на жену с руганью — громкой, безудержной, отвратительной, которую было слышно во всех соседних дворах. На шоссе, злорадно ухмыляясь, остановилось послушать несколько прохожих. Грязно выругав напоследок остолбеневшую женщину, Гашков яростно хлопнул калиткой и направился в ближайшую корчму.

Урожай в том году был хороший. Люди спешили его собрать, чтобы наесться наконец досыта после долгих голодных военных лет и постараться кое-что продать — хоть немного разжиться деньжатами. Ангел Лоев не мог прокормить со своей земли многочисленное семейство, но надеялся прикупить зерна еще на току — обычно это было выгодней всего. Однако сейчас даже сразу после жатвы зерно не только не подешевело, а, наоборот, стало еще дороже. Дорожало и все остальное.

— Ах, пропади все пропадом! — сердился старый Лоев. — Можно подумать, будто весь мир оголодал и сейчас никак не может наесться.

— Конечно, весь мир! — отозвался Милин. — Мало, что ли, сил пущено на ветер?

— Скоро уж год, как война кончилась, а на базаре иголки не найти. Да и найдешь, все равно не укупишь: цены-то кусаются!

— Иголки, отец, делают из железа, да еще самого лучшего. А мы железом друг друга убивали, — засмеялся Илия. — И война еще не кончилась.

— Как не кончилась? — удивился отец.

— Антанта продолжает войну против России.

— Верно. Но там дело другое. Там в ход идет то, что осталось от прежней войны.

— Нет, Антанта снабжает белых новейшим вооружением… Война там идет нешуточная… — пояснил Милин.

— Да, и не видно ей ни конца, ни краю, — озабоченно проговорил Лоев. — А нас еще хотели уверить, что большевиков раз, два и обчелся, что с ними, мол, через месяц другой разделаются.

— Кто так говорил? — насторожился Илия.

— Да сват Добри… И Божков… Ходил я к нему, думал, хоть он мне растолкует, что делается на свете.

— Ну и растолковал! — засмеялся Милин.

Отец опустил голову, словно говоря: «Чем я виноват, что хотел набраться ума от ученого человека».

— Э, Божков до сих пор все ту же песню тянет, — презрительно махнул рукой Илия.

— Наш сват и сейчас чуть ли не каждую неделю ходит к Божкову, — сказал старый Лоев. — А тот его знай накачивает. Сват уверяет, будто новая русская власть — порождение антихриста.

— Не будь Божкова, сват Добри нашел бы себе кого-нибудь другого, — заметил Илия. — Он свои интересы защищает, боится, как бы у него коммунисты землю не отняли.

— Он до сих пор надеется, что советскую власть скоро свергнут, — насмешливо вставил Милин.

— Дожидайся! — воскликнул Илия.

— А услышит о Ленине, скорчится, словно ему кто пальцем в глаз ткнул! — Милин засмеялся.

— На днях он опять принялся меня убеждать, что Ленин — еврей, — сказал Илия. — Вы, говорит, из-за этого еврея голову потеряли, потому ничего хорошего у вас не получится. А я ему — Ленин не еврей, но хоть бы и так, что из того? Иисус Христос тоже был еврей, а ты ему молишься и свечки ставишь. Он даже глаза вытаращил, видно не знал, какой народности его господь. А я говорю: «Дело не в том, какая мать тебя родила, а в том, какие у тебя убеждения. Мы, говорю, интернационал, для нас все, кто борется против капиталистического строя, братья!» — «Эдак вы, отвечает, от большого ума и цыган за братьев сочтете…» А я на это: «Что ж, говорю, цыгане — тоже люди, их тоже матери рожали…»

— А он? — смеялся Милин и придвигался поближе к брату, чтоб не упустить интересного ответа.

— А он плюнул и смылся.

Год таких вот разговоров с сыновьями, да еще несколько предыдущих тяжелых лет научили старого Лоева, что на свете было и есть две правды, две истины. Правда и истина богатых и правда и истина бедняков. Одно хорошо для того, кто дерет с человека три шкуры, и совсем другое — для тех, с кого эти шкуры сдирают. В России, его любимой России, в стране Деда Ивана народ заставил всех признать свою правду и свой закон. А эти закон и правда не нравятся не только русским богачам, но и богачам всего мира. И когда бедняки всего мира видят в правде и законе русского народа свои закон и правду, богачи на них злятся. Почему? Если новая русская власть не нравится свату Добри, какое он имеет право злиться, что она нравится мне? — рассуждал старый Лоев. И собирался в случае чего крепко сцепиться со сватом. Конечно, старый богатей надуется. Пусть дуется. Или, чего доброго, раскричится. Ничего, пусть покричит.