Георгий Караславов - Избранное. Том второй

Большевики с их революцией отняли у него Россию. А без нее он словно бы повис в воздухе. И чем больше Гашков думал об этом, тем сильнее ненавидел и болгарских коммунистов, и русских большевиков, и всех, кто идет за ними. Он чувствовал свою правоту, но когда пытался спорить с молодыми, не находил нужных слов и понимал, что упускает какие-то важные вещи, чем противники тут же и пользуются. А это, в свою очередь, еще больше раздражало и озлобляло его.

С того дня, как он заглянул в комнату молодоженов и увидел спрятанные под матрацем «тесняцкие» газеты, старик все время искал случая поговорить с сыном, чтобы вправить ему мозги. Но Русин, казалось, избегал оставаться наедине с отцом. Он очень привязался к жене и совсем отошел от родителей. Молодые жили сами по себе. У Тинки, как и раньше, горела в руках любая работа, она, как могла, угождала свекру и свекрови, особенно свекру, но старому Гашкову все время казалось, что она отлучает Русина от родителей и тянет его к Лоевым.

Когда начали откармливать червя, в доме Гашковых наступило столпотворение. Три лоевские снохи рубили ветки тутовника, привозили их в запряженной ослом тележке, обрывали листья и раскладывали их на помостах. Маленькие червячки росли, развивались и уничтожали корм с немыслимой быстротой. Старый Гашков оставил свою берлогу на первом этаже дома и перешел в старую, заброшенную пристройку, которая когда-то служила летней кухней. Расстроенный неудобством нового жилья, он все же не переставал зорко следить за тем, как идет работа. Проворством лоевских снох он был доволен, но ему все время казалось, что эта лоевская орава захватила его двор и словно бы завладела его добром. Часто приходили помочь и сыновья Лоевых. Тогда в большом доме, насквозь пропахшем червем, распаренным тутовым листом и по́том, звенел смех, звучали песни и веселые возгласы, каких давно не приходилось слышать старому Гашкову. Вечерами, вернувшись с поля, и в праздничные дни к шелководам присоединялись Тинка и Русин. Молодые женщины смеялись и шутили, мужья поддразнивали друг друга, широкий двор Гашковых, столько лет дремавший в тишине и покое, словно бы пробуждался к новой, бурной, неведомой ему жизни.

Но стоило показаться у помостков старому Гашкову, молодежь немедленно умолкала. Старику это было и обидно и больно — чума он какая, что ли, почему они съеживаются, как только его увидят?..

Время от времени заходил к Гашковым и Ангел Лоев. Старые приятели, как прежде, усаживались друг против друга, протягивали друг другу табакерки, крутили толстые цигарки, с наслаждением затягивались, но настоящего разговора, как в былые времена, не получалось. Ангел Лоев избегал говорить и спрашивать о политике, особенно о положении в России, но по некоторым его намекам, отдельным замечаниям, даже иногда по его молчанию Добри Гашков понимал, что Лоев расходится с ним все больше. Было ясно, что только новое родство еще поддерживает старую дружбу. Все же Ангел Лоев не хотел ссориться со свекром дочери. «Ишь дипломатничает! — желчно думал Гашков. — Это жена его учит, старая лисица!» Гашков был уверен, что рано или поздно между ними произойдет столкновение, после которого они или заново договорятся или окончательно рассорятся и прекратят всякие отношения.

Но доводить до этого Гашкову вовсе не хотелось. Во-первых, тогда для снохи он станет совсем чужим человеком, а во-вторых, чего только Лоевы для него не делали! Пахали, рыхлили, жали, молотили, даже лоевские ребятишки задаром пасли ему телят и волов…

Наконец собрали коконы, продали их. Гашков забрал себе половину выручки и развеселился. «Плохо ли, когда деньги сами в руки плывут?» — хитро щурился он. Лоевы работали на него и раньше, но с тех пор, как обе семьи породнились, они стали еще отзывчивей, и Гашков собирался использовать это как можно лучше.

Широкий двор Гашковых снова замер. Особенно тихо было в будни, когда Русин и Тинка работали в поле. Впрочем, вечерами тоже было не веселее. Тинка молча возилась то с одеждой, то с посудой, а Русин, как только темнело, исчезал из дома и возвращался бог знает когда, даже ужинать часто садились без него. Однажды старый Гашков рассердился.

— Где это Русин пропадает? Дома места не нагреет, — проворчал он неопределенно, но было ясно, что вопрос обращен к Тинке.

— Чего ж ты хочешь, мужчина, — поторопилась ответить старая. — Верно, дела у него какие.

— Дела, — нахмурился отец. — Шатается неизвестно где.

Из газет, из споров в корчмах и кофейнях Гашков знал, что коммунисты не сидят сложа руки, что их голос слышен во всей Болгарии, и что правительство грозится их уничтожить. Гашков боялся, как бы Русин, сбитый с толку Илией, не был тоже втянут в коммунистические выходки. Одна только мысль, что его сын может пойти вместе с голытьбой, вызывала у него приступ горя и гнева.

Однажды вечером, когда Русин явно опять собирался ускользнуть со двора, отец остановил его. Оба уселись на дышло распряженной телеги.

— Где тебя носит каждый вечер? — хмуро спросил Гашков, искоса поглядывая на сына. — Где пропадаешь до петухов? Или на холостяцкую жизнь потянуло?

Русин смутился, покраснел, забормотал что-то, но тут же понял, что никакими туманными оправданиями он не отделается. А сказать отцу, куда и зачем он ходит, он был не вправе. Старый рассердится, раскричится, всю улицу на ноги подымет.

— Встречаюсь с приятелями, — сказал он, оправившись от первого смущения, и взглянул на отца. — А что?

— С какими такими приятелями? — все так же хмуро и недоверчиво спросил отец. По раздражению, с каким старик с ним разговаривал, Русин понял, что тот сердится вовсе не потому, что он по вечерам оставляет в одиночестве молодую жену. Догадавшись, к чему он клонит, парень насторожился.

— Приятели… вместе когда-то на посиделки бегали… на фронте вместе воевали… — Русин волновался, хотя внешне казался совсем спокойным.

— Ха! Знаю я твоих приятелей! — Отец тяжело дышал, ноздри его раздувались, было ясно, что он готов даже на ссору. — Не доведут они тебя до добра!

Русин снисходительно усмехнулся — отец, похоже, до сих пор считает его мальчишкой ж распекает, как школьника, не выучившего уроков.

— Какие ж это приятели не доведут меня до добра? — Он глядел на отца с вызовом и любопытством. «Раз уж ты завел этот разговор, — как бы говорил его взгляд, — давай доведем его до конца!»

— Сам знаешь какие! — Старик потемнел от волнения, руки его до того дрожали, что он с трудом свернул цигарку. — Мое дело тебя предупредить.

— Спасибо, конечно, но ты не прав.

Русин говорил медленно, с достоинством, так что казалось, будто не отец его наставляет, а он учит отца уму-разуму.

— Друзья у меня хорошие, плохому не научат и… — он запнулся и замолчал.