Георгий Караславов - Избранное. Том второй

Когда свет в квадратном окошке угас, Казак понял, что на дворе смеркается. Но если полдня прошло так медленно и мучительно, как же проведет он ночь, следующий день, другие дни?.. Он не устал, но чувствовал себя разбитым, вялым и сломленным; ему хотелось лечь и вытянуться на спине, как на соломе в хлеве Зайца.

Как было б хорошо, если б его оставили вместе с друзьями в узкой, светлой арестантской… Ну и шутник же этот возчик, Марко Гошев… Казак еще не видел его таким. На собраниях Марко только шмыгал носом, слушал и помалкивал. А теперь — совсем другой человек… Может, и его изобьют вечером, но он не падает духом, знай себе посмеивается, словно его и не арестовали за недозволенное собрание… Казак смотрел на него и дивился. Как мало он знает партийцев! Вот, например, Найдю. Среди людей он незаметный, а на собраниях и в партийных делах — огонь! Вот и теперь — не дался в руки полиции, наверно доведет предвыборную борьбу до конца, а там видно будет… Всего несколько дней остается, — если б схватили и его, Деян наверняка выиграл бы на выборах.

Свет над дверью окончательно померк, и светлый квадратик растворился во мраке бетонированной гробницы. Казак отодвинулся от стены. Холодная дрожь пробежала по коже. Захотелось присесть. Но на что? Пол был сырой и холодный. Он снял пояс, сложил его в несколько раз и сел на него. Неплохо Так можно будет и немного подремать. Обхватив колени, он опустил на них голову и призадумался. Сон не приходил; мысль работала с необычайной живостью и остротой. Как расценивают его преступление? Сколько времени будут держать его замурованным? Отправят в тюрьму, будут судить или же только изобьют и отпустят на все четыре стороны?

Вот сейчас товарищи неподалеку развалились на нарах и слушают перепалку между Марко Гошевым и Добри Терзиевым. Добри всегда был хорошим товарищем, работал тихо и не торопясь, никогда ни на что не жаловался, но в его поведении было нечто такое, что не нравилось ни Казаку, ни Эсемову, ни Марко Гошеву. Он курил только хороший табак, смотрел, куда садится, от клопов его всего передергивало, и он давил их только плотной, в несколько раз свернутой бумажкой. И в камере он сел на пол последним, словно ждал, что ему сейчас принесут обратный билет… А может быть, на ночь к ним загнали и других? Как хотелось бы поговорить с ними, особенно с Фикой и младшим Эсемовым.

Который час? Не слышно ни шума, ни говора. Лишь однажды кто-то крикнул в коридоре: «Тошо! Тошо!.. Ну что за скотина!» — и все снова умолкло и замерло во мраке и тишине тесного каменного мешка. Казак освоился с обстановкой, которая уже не мучила его так, как в первые часы. Он спокойнее воспринимал свое новое положение, не спрашивал себя «за что?» и лишь время от времени содрогался от страха — а вдруг его забудут и он загнется в этих холодных стенах от голода, жажды и сырости… «Значит, нас боятся, коли так круто прижимают, — думал он. — Надо ж так — пригнали полицию на автомобилях аж из города, всполошили среди ночи всех собак на селе, и все, чтоб арестовать меня… Гм, похоже, что мы верную дорогу выбрали…»

Глухой гул потряс на миг тишину беспросветного мрака и, словно под землей, исчез где-то на востоке. «Экспресс, — подумал Казак. — Значит, уже поздно…» Стало холодно. Острая, ледяная дрожь охватила тело. Он встал, отмерил на ощупь половину пояса, наступил на него ногой и одним усилием разорвал его пополам. «Одной половиной подпояшусь, а другую подложу под себя», — решил он и стал обматывать себе поясницу. Но когда он наклонился за другой половиной, в коридоре послышались шаги и сдержанные, грубые, хриплые голоса. Лязгнул ключ, словно полоснув его по сердцу, и дверь распахнулась.

— Ты тут? — раздался ехидный голос. И, не дожидаясь ответа, рявкнул: — Давай, выходи!

«Не к добру это», — вздрогнул Казак и, быстро намотав на себя другую половину пояса, шагнул к двери.

— Так вот ты где! — строго повторил незнакомец и схватил Казака за ворот.

В коридоре Казак различил пятерых полицейских, которые, молча подталкивая его, повели вдоль стены здания. В конце коридора они все вошли в широкую дверь, которая сразу же за ними закрылась. Запахло сеном, гнилой соломой и еще чем-то, что было незнакомо Казаку. Трое схватили его за руки и попытались завести их ему за спину. Но он не поддался. Мгновенным напряжением мускулов он отшвырнул их в сторону.

— Ах ты, мать твою! Ком-мунист проклятый! — выдавил один из полицейских и набросился на Казака сзади. Казак быстро нагнулся и перебросил его через себя.

— Стоять сми-ррр-но! — скомандовал другой и ударил Казака по голове. Удар пришелся в левый висок, и в ушах у Казака зазвенело. — Веревку! Живее!

Что-то коварно оплело и стянуло ему ноги. Он попытался освободиться от петли, но последовал сильный толчок в спину и он, запутавшись в веревке, споткнулся и рухнул, как подрубленное дерево.

— Еще веревку! Живее!

Что-то щелкнуло, и узкий, изжелта-бледный луч упал на него.

— За правую! Держи крепче!

Еще одна веревка охватила руку над локтем, затянулась, перекинулась на другую руку и оттянула ее назад. Казак тяжело задышал, набрал в грудь воздуху и напружился. Веревка треснула, на миг ослабла, но не порвалась.

— Дерржии!.. Вы-ро-док поганый…

Казак рванулся еще раз и сдался — скорее от страха, чем от бессилия. Веревка крепко стянула руки, затем кто-то набросил ему на голову грязную тряпку, а другую сунул в рот и, тяжело дыша, отошел в сторону.

Он услышал скрип и почувствовал, как невидимая сила потащила его вверх. Мускулы напряглись, он захрипел, зашатался и, не сумев связанными ногами коснуться земли, повис в воздухе всей тяжестью своего крепко сколоченного тела. Напрягая мышцы, он некоторое время висел как на турнике, как бы хвастаясь выносливостью и силой рук. Но мускулы вскоре не выдержали напряжения, веревка безжалостно впивалась в тело, боль с каждой секундой становилась все страшней и невыносимей. Кто-то снова щелкнул, и желтое пятно света ударило по глазам сквозь грязную повязку. Он даже разглядел в дыры склонившуюся над ним фигуру.

— Скидывай пояс!

Размотали сначала одну, потом другую половину пояса. Один из полицейских дернул завязку шаровар, и Казак ощутил, как спертый воздух обвевает бедра.

— Ша-гом марш!

Что-то тонкое, гибкое и жгучее впилось в ягодицы. Он скрючился, как повешенный в последних судорогах, вскрикнул и обмяк. Мускулы расслабли, суставы хрустнули будто под прессом, в глазах заплясали зеленые кружочки, которые превращались в большие желтые пятна.

А тонкие жгучие змеи взвивались ниже пояса, встречались, переплетались, снова набрасывались разом или одна за другой, с равными промежутками, как молоты в кузнице.

Сколько времени все это продолжалось, Казак не знал. Он потерял представление о времени, лишь стонал страшным голосом, то метался, как рыба на суше, то бессильно повисал, вытянувшись, как труп.