Георгий Караславов - Избранное. Том второй

В знак того, что поняла.

Перевалило за полночь. Темные дворы-закоулки были погружены в мирный сон. Легкий прохладный ветерок рыскал в ветвях деревьев, глухо шурша сморщенной осенней листвой. Изредка где-нибудь за покривившейся дверью хлева хрюкнет поросенок, отзовутся откуда-то шумные вздохи коров. И, словно подчиняясь давнему бессмысленному, но непреложному повеленью, прокукарекают петухи. Но теперь, когда в поле все работы были завершены и никому больше не было нужды вставать спозаранку, люди уже не слушали их зов. Быть может, только дед Цеко и бабушка Дара приподнимали голову с подушки, пытаясь уловить малейший шорох во дворе, любой звук в самых отдаленных уголках села. Старики спали и маленькой клетушке рядом с хлевом, и ночь напролет им было слышно, как с ожесточением чешутся волы и коровы, как шумно они ворочаются и стукаются о стену. Но сейчас не это привлекало их внимание. Они прислушивались к грохоту поездов, к пронзительным гудкам, долетавшим со станции. Дед Цеко моргал в темноте маленькими слезящимися глазками, не зная, вставать ли им или полежать еще немножко. Он ворочался, сопел и злился на жену, которая лежала, не двигаясь, сжавшись в комочек. Под конец, не выдержав, он ткнул ее локтем:

— Не пора, а?

Бабушка Дара села в постели, привычно подобрала свои седые, поредевшие косы.

— Почем я знаю? Кабы в поле — так оно чем раньше встанешь, тем лучше. А к поезду… не знаю… Часы там, у Тодора со снохой. Поди глянь…

— Часы! — пренебрежительно просопел дед Цеко. — Пустое это дело, часы ваши… Остановятся, да и собьют с толку. А поезд ждать не станет, уйдет и все. Поди догоняй его тогда.

— Нынче-то в тюрьму пускать будут, нет? — спросила бабушка Дара, хотя вот уже три дня в доме только о том и толковали.

— Говорят, будут, — проворчал старик и выругался. — Никакого порядку, уж какое счастье выпадет…

— А вдруг не пустят? — Старуха так и обмерла при этой мысли. — Покарай, господи, этих иродов треклятых!..

— Пустят, нет ли, а харчи беспременно возьмут! — рассердился старик. — Ванё ждет, там их небось впроголодь держат, — добавил он, тяжело слезая с постели. — Погоди, пойду их разбужу, а то еще проспят…

Старик стал одеваться, громко кряхтя, как будто каждое движение причиняло ему боль. Но вот за дверью послышались знакомые легкие шаги. Старик вытянул шею, удивленно раскрыл рот. «Тодор. Встал уже! — подумал он. — Должно, пора».

Пока старик копошился в темноте, словно не зная, для чего он поднялся в такую рань, бабушка Дара проворно слезла с постели, зябко повела плечами и вышла, на ходу поправляя платок.

— Ты что, мама? — Тодор увидел ее, несмотря на сумеречный свет, и она по голосу его поняла, что он все такой же подавленный, грустный, убитый, каким стал с того дня, когда Ванё приговорили к смерти. — Рано еще, спи.

— Уж какой тут сон, — ответила старуха, пытаясь своим тоном внушить сыну надежду на благополучный исход, хотя сама была в глубоком смятении и горе. — А коли так и так не сплю, хоть соберемся вовремя… Чем тут торчать, подождем на станции… Паровоз — он ведать не ведает, что у тебя приключилось и куда ты путь держишь, загудит и покатит дальше. — И она зашлепала в кладовку за горницей, где они держали в большом, грубо сколоченном шкафу хлеб и другую провизию и где в одном из отделений хранилась мука.

Старуха еще с вечера испекла пирог и собрала в узелок кой-какие гостинцы для внука. От себя, можно сказать, отрывали, последним куском делились, лишь бы ему послать. Продали все, что только можно было. С того дня, как влип парнишка во цвете лет, ничегошеньки — ни для себя, ни в дом — больше не покупали. Дрожали над каждым грошом, и что бы кто ни заработал, все уходило в тюрьму. Да и до обновок ли было теперь! С тех пор как Ивану вынесли смертный приговор, все в доме пошло вверх дном, запустение такое, словно он нежилой. Одна бабушка Дара держалась так, будто ничего плохого не случится, но никто, кроме нее самой, не знал, чего ей это стоило. Сердце сжалось в комок от боли и не отпускало. И втайне от всех старуха молила бога спасти внука. Кусок не шел ей в горло, по ночам подушка была мокрой от беззвучных слез, но на людях она раскисать себе не давала и старалась всех подбодрить.

Куна, сноха, та совсем плоха стала. Последнее время, недели две уже, она еле волочила ноги, а по большей части лежала ничком и громко стонала. Она расхворалась сразу же после того, как Ивана присудили к смерти. Потом, уверенная, что смертный приговор отменят, что Ванё помилуют, она немного оправилась. А в последние дни опять сдала, ослабела, отчаялась. Тодор видел, что она тает, но не знал, как быть, чем ее утешить. Хотя все, что нужно, было давным-давно сделано, она то и дело приставала к мужу, умоляя съездить еще разок к адвокатам и в суд, похлопотать, чтоб сыну отменили приговор. Пусть хоть на всю жизнь заточат в тюрьму, только бы знать, что он жив, только бы сохранить надежду, что в один прекрасный день она снова увидит его, приласкает, порадуется, на него глядючи. Ей все мерещилось, что Ванё осудили на смерть по ошибке, — ведь не столь уж велика его вина, ведь никого он не убил, за что ж его вешать? Ну, перерезал телефонный провод, поджег стог сена — пускай отсидит за это в тюрьме. Они все свое добро продадут, но заплатят и за провод и за сено, будут отрабатывать, покуда живы… Только б не погубили сыночка, жизни не лишили… Ей казалось, что люди, которые его осудили, не такие уж злодеи. Правда, когда рассматривалось дело, они сидели сердитые, хмурые, но ведь судьям и полагается быть сердитыми. Иначе какие же они судьи! И другие — те, от кого зависит помиловать ее сына, они тоже люди, и ежели им толком объяснить, они поймут, что ошиблись. И Тодорица корила мужа, — мол, не сумел нанять лучших адвокатов, мало ходит по судам и прошение о помиловании написано не так, как следовало бы…

Она требовала, чтоб ее отвезли в Софию и проводили к царскому дворцу. А там она уж сама проберется внутрь, бросится царю в ноги. Она упросит стражу — небось тоже сердце есть, поймут. А если не впустят ее к царю, будет стоять у ворот, дожидаться, покуда он сам не проедет мимо. Она упросит его, разжалобит. Он войдет в ее положение, смилуется и прикажет помиловать ее Ванё.

Тодор кротко и терпеливо втолковывал ей, что все, что только можно по закону, все, что в их силах, уже сделано. Но Куна не верила мужу. «Он человек неученый, — рассуждала она про себя, — хитрости в нем нету, его всяк проведет, только деньги возьмут, и все… Да и не жалеет он дитя свое родное, мужское сердце черствое…»

Не оставляла она в покое и свекра. То и дело донимала просьбами написать царю, рассказать — вот, дескать, во всех войнах участвовал, два раза раненный, крест имеет за храбрость, и за это должны теперь помиловать его внука. Однажды Куна как бы ожила — надумала собрать по селу подписи и отослать судьям, — пускай увидят, что парень у нее смирный, добрый, сроду никого в селе не обидел. Такие подписи собирали, когда уволили учителя Панайотова. Она еле дождалась прихода мужа и, торопясь, задыхаясь, сообщила ему спасительную эту мысль, но он остался равнодушным, помолчал, почесал лоб и сказал, что подписи эти без толку, потому что суд осудил Ивана не за то, что он плох, а за то, что коммунист…