Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Арнаутка умолкла, чтобы перевести дух. Глаза ее горели. Тошка всхлипнула.

— Измывается она над тобой? — спросила Арнаутка, обняв ее.

— Измывается.

— Ах она подлюга зубастая! Ах она гадюка проклятущая! — заскрипела зубами Арнаутка. — Погоди, я ей покажу, как чужое дите тиранить!..

— Тетя, прошу тебя! — взмолилась Тошка, прижимаясь к ней. — Ни словечка, слышишь?.. Как мать родную тебя прошу… Если станут про нас по селу судачить, мне живой не быть…

— Про тебя судачить, доченька? Про тебя? Да неужто не знает все село, что ты у нас кроткая, словно горлица, а? А начнут языки чесать, так про эту суку болтать будут: ведь люди знают, что она за птица, — так чего ж тебе-то об ней печалиться?

— Нет! Я на тебя рассержусь, так и знай, — решительно проговорила Тошка.

— Хо-ро-шенькое дело! — удивленно протянула Арнаутка. — Рассердишься на меня за то, что я тебе добра желаю, что ли?.. Ну что ж, сердись. Только сердись не сердись, а я свое дите так не оставлю…

Тошка вытерла слезы краем черного шерстяного передника и отступила к двери.

— Надо уходить, а то как бы она меня не приметила, — сказала она, робко оглядываясь кругом.

— Кто? — взвизгнула Арнаутка. — А хоть бы и так! Или ты сюда красть пришла? Глядите вы на нее! Как бы не приметила! А пускай приметит! Или ты сама себе не хозяйка? Ну и ну! В этом доме ты теперь такая же хозяйка, как она. Что она тебе может сделать? Она распоряжается, и ты распоряжайся! А если уж очень распустит язык, мы-то ведь недалеко живем… Приходи ко мне, я ей тогда покажу, откуда солнце светит…

— Ох, тетя, не надо, прошу тебя!

— Как? — наклонилась к ней Арнаутка. — Или она тебя уже грызет?

— Грызет.

— А за что, мерзавка этакая?

— Да ни за что. Горько ей. А мне-то сладко, что ли?

— Чтоб ей в гробу вытянуться! — вскипела Арнаутка. — Да чем же ты перед ней, стервой, провинилась? Да ведь ты, доченька, еще ребенок, тебя, словно крашеное яичко, беречь надо!.. Погоди, уж я ей задам, уж я ее проучу!

— Тетя! — бросилась к ней Тошка. — Ни словечка… очень тебя прошу!

— А почему, доченька?

— Она меня тогда всю с потрохами съест.

— Та-ак! А я-то разве позволю тебя съесть? Пускай сама дочку вырастит да тогда и ест ее.

— Ох, запутаешь ты меня… погубишь…

— Шшш! Потерпи пока, а уж я ей все выскажу!..

И Арнаутка быстро шмыгнула под навес.

Старуха проводила гостей и теперь внимательно оглядывалась кругом. Увидев Арнаутку рядом с Тошкой, она поморщилась и покачала головой.

— Ага! Вот откуда ветер дует!

Тошка улизнула за садик, набрала немного хвороста и отнесла его на кухню. Свекровь сидела, низко надвинув на глаза черный платок, но Тошка не укрылась от ее взгляда.

— Набрехалась, сука!

Иван сердился. Гости поняли, что в доме его неладно. Старуха все время только косилась на них, молча жевала или рассеянно хлопотала по хозяйству. Новой родне она ни слова не сказала. Не смотрела даже на Младена, хотя он должен был заменить ей умершего сына.

— Вот настырная! — шипел Иван. — Дуется потому, что не по ней сделали. Ну, погоди…

Теперь Иван стал главой семьи. Его волновала глубокая, смутная гордость, он чувствовал себя возмужавшим, степенным человеком. Но к гордости примешивалось беспокойство — ведь трудностей предстояло много, и знакомых и еще незнакомых. И тогда его охватывало какое-то постыдное, унизительное отчаяние. Ему казалось, что после смерти Минчо жизнь стала более трудной и сложной. Теперь уже от него, Ивана, домашние требовали хлеба, требовали одежды. Но денег не было, и ему нигде не удавалось достать ни лева. Урожай едва мог прокормить семью до весны, а сколько предстояло мелких расходов! Говорили, будто в село скоро явится сборщик налогов и на этот раз никому пощады не будет. «Плохо!» — вздыхал Иван. Виноградник у них маленький, на виноград и цены нет, вина никто не купит. Раньше крестьяне зарабатывали кое-какие гроши на табаке, но теперь им запретили его сажать, да и дешев он стал… Трудностей было немало, беды надвигались извне, грозили возникнуть и в семье…

При жизни Минчо и ведение хозяйства казалось более простым и легким. Тогда все шло словно само собой, надо было только ходить на поле и работать. А теперь не так. Земли было мало, но труда она требовала много; она давно уже рожала плохо, так как не хватало навоза, чтобы ее удобрить. Все надо было заранее подсчитывать, оценивать, обмозговывать.

Лето проходило, пора было думать о севе. Какой участок отвести под пшеницу, какой под кукурузу, и нужно ли оставить хоть один декар под паром? А овощи, а хлопок, а подсолнух, а фасоль?.. Ошибешься с одним лишь участком, и все хозяйство перепутается.

Да и есть было нечего. Семья целыми месяцами питалась только фасолью и квашеными овощами. Летом еды было больше: то помидоры, то стручковый перец, то картофель и зеленый лук. Тошка наскоро готовила похлебки, тушеные овощи с томатной подливкой, винегреты, и готовила их мастерски. Но и этой едой трудно было насытиться после тяжелых полевых работ. Не было яиц, не было мяса, не было жиров. Если какая-нибудь скотина ломала себе ногу или издыхала от тяжкой болезни, ее синеватая жилистая туша потом висела на бойне перед кооперативом. Такое мясо продавалось дешево, но Иван и тут экономил — покупал только голову, или требуху, или ноги. Однако и это случалось очень редко.

После поминального обеда он лег на гумне, но не удержался — встал. В Балювдоле у него была посеяна кукуруза, а кое-кто уже говорил ему, что пора срезать метелки. Ивану не хотелось идти так далеко, но надо было сходить — самому посмотреть. Подталкивала его и гордость: ведь он все же глава семьи, в доме все на него надеются, от него ждут помощи. Он сунул за кушак ломоть хлеба, накинул на голову безрукавку и зашагал к полю. Впереди над холмами дрожал нагретый воздух, жнивья блестели под ослепительным солнцем. Над полями поднимались прозрачные, как тонкий шелк, испарения, едва заметные даже для здорового, неутомленного глаза. Даль заволокло дымкой послеполуденного зноя, бледно-голубое небо словно поднялось ввысь. На нем не было ни облачка, ни пятнышка, ни малейшей тени. Чудесные дни для молотьбы, для жатвы, для косьбы!..

Но великолепие этого летнего дня пропало для Ивана, отравленное неприятными словами, которые прозвучали на поминках, этом ненужном, отжившем обычае…

Иван шагал босиком по горячей пыли узкого проселка и думал о темноте людей. Она словно досталась им в наследство от дедов и прадедов. Правда, многие крестьяне уже понимают, что поминки и другие обряды — это пустые и вредные заблуждения, однако не могут совсем от них отказаться. Подчиняются требованиям жен, дочерей, бабок, всяких трещоток-соседок. Да и сам он, Иван, знает же, что поминки — это праздная затея, вековой предрассудок. Однако уступил матери и зря потерял столько времени и денег… Если бы дерево упало на него, Минчо не позволил бы справлять такие поминки. Он уперся бы, уж как-нибудь по-другому почтил бы память умершего брата…